усталости. В моем воображении уже рисовалось, как я лежу на полу изможденный и как надо мной плачут родственники и проклинают злюку дедушку.

Дедушка подошел ко мне и положил руку на мое плечо. Я резко отпрянул в угол.

– Ну, чего, разбойник, чего дергаешься? – Дедушка легонько и как бы осторожно потянул меня из угла. Моя душа наполнялась капризным и радостным чувством победителя. – Зачем ломаешься? Виноват – получил. Справедливо? Коню понятно!

Я молчал, сердито косясь на дедушку. Он вынул из своего кармана конфеты горошек, сдул с них крошки табака и протянул мне:

– На… нюня.

– Не хочу.

– Бери! – почти крикнул он.

И я взял.

Минут через десять мы все вместе сидели за столом и ели с чаем испеченные бабушкой пирожки с черемухой. После ужина я с дедушкой и Михой мастерил вертушку. Дедушка на удивление все ловко делал своими кривыми, покалеченными на войне руками, шутил, рассказывал смешные истории. Мне не хотелось верить, что совсем недавно этот человек бил меня, что я ненавидел его и, стоя в углу, помышлял отомстить ему, хотя и понимал, что сам виноват. Теперь у меня к нему не было ненависти и не было желания мести, но и не было, кажется, прежней любви.

Нет на свете дедушки и бабушки, а те часы с кукушкой ныне висят на стене в моем доме и порой навевают на меня грусть: увы, увы, даже самые дорогие в мире часы уже не вернут ушедшего времени, чтобы исправиться, объясниться, долюбить.

Минуло несколько дней.

Я зашел в дальнюю комнату дома, в которой громоздились старые, ненужные вещи, и в полумраке увидел возле окна освещенную уличным фонарем Люсю. Она любила одиночество, зачастую забивалась в какой-нибудь тихий, не замечаемый другими угол и играла сама с собой. Я притаился за шторкой и стал слушать Люсин рассказ, который она время от времени напевала:

– Я вышла на полянку. – Она водила пальцем по окну, видимо, воображая себя в лесу. – Зайцы прыгают везде. 'Зайки, зайки, вам холодно?' 'Нет, Люся, нам не холодно. Присоединяйся к нам!' 'Нет, зайки. Я – Красная шапочка, спешу к больной бабушке'. – Она, наверное, увидела в окне собаку Мольку и переменила свой рассказ: – Песик, песик, тебе скучно на цепи сидеть. Тебе хочется побегать и с собаками попеть. – Она улыбнулась, должно быть своей случайной рифме. – Как ужасно на цепи сидеть!..

Я нечаянно задел рукой висевшую на стене жестяную ванну, пытаясь поцарапать ухо. Люся вздрогнула и резко повернулась ко мне. Я притворился, будто бы только что вошел.

– Ты все слышал?

– Н-нет, – должен был солгать я.

Она посмотрела на меня строго, несколько раз зачем-то призакрыла глаза и погрозила пальцем:

– Слы-ы-шал!.. Смотри, сколько мошек на окне, – сказала она.

Я смотрел то на мошек, то на Люсю, а потом остановил взгляд на коричневом родимом пятнышке, которое как-то застенчиво смуглилось на ее шее возле розовой мочки уха. Мне вдруг захотелось потрогать и ее мочку, и это пятнышко.

Я невольно, под влиянием какого-то незнакомого мне чувства наклонился к Люсе и коснулся губами ее теплого, мягкого виска. Она вздрогнула, отстранилась и, полуобернувшись, склонила голову. Но я видел, что она чуть-чуть улыбнулась.

Когда же я наклонился к ней, чтобы еще раз поцеловать ее, она отпрянула и слегка сжала губы. Но как-то стыдливо улыбнулась сразу и наставительно-робко произнесла, что этого делать нельзя, потому что мы еще маленькие. Я не нашелся, что ей ответить, и сказал, что пришло в голову:

– Дед смастерил мне вертушку.

– А у меня есть ириска. Хочешь?

– Кис-кис?

– Ага.

– Давай.

Мы сидели на старом потертом диване, махали ногами и болтали о всяких пустяках. Я рассказывал, как катался на поросенке, 'почти час', добавил я, и тут же трухнул, что сказал неправду. А она поведала о том, что у них дома есть кот Васька, который недавно окотился, и выяснилось, что это не кот, а кошка, но ее все равно продолжают кликать Васькой, как кота.

В комнату забежала Лена – за стиральной доской: она и здесь, в гостях, оставалась хозяйственной. Сестра значительно, с прищуром оглядела нас.

– О-о-о! – произнесла она, словно заподозрила за нами что-то недозволенное. – Я сейчас же все бабе расскажу, – выпалила она и ускользнула.

– Пойдем, – встала с дивана Люся, – а то она точно скажет про нас что-нибудь гадкое.

И я неохотно пошел за своей маленькой, но такой серьезной подружкой, досадуя или, может быть, даже злясь на Лену.

Через день я уехал домой, и больше никогда не видел Люсю. Ее родители разошлись, и она куда-то уехала с матерью. Я полюбил Люсю. Долго, долго грустил о ней. Досадно было, что расстаться пришлось не с кем-нибудь, а именно с любимым, дорогим человеком. Сколько впереди меня ждало разлук с теми, с кем я хотел бы бок о бок провести всю свою жизнь!

Я с сестрами вернулся домой из Балабановки вечером, когда на примороженную некрасивую землю валил густой, первый в этом году, снег. Никто не обрадовался нашему приезду. Мама лежала на кровати в одежде, лицо ее было строгим и бесцветным.

– Прибыли? – тихо, слабым голосом спросила мама. – Слава богу. – И снова устремила взгляд в потолок.

'Что-то опять стряслось', – понял я, и в сердце моем вздрогнула тревога.

– Мама выгнала отца, – шепнула мне Люба, потирая пальцами красные глаза. – Он опять задурил… Какой же он непонятный!

Когда за окном установились плотные, непроглядные сумерки, приходил отец. Мама заперлась и запретила нам открывать ему. Он умолял пустить, просил прощение, звал нас, но мама грозно смотрела на каждого, кто, как ей могло казаться, хотел подойти к двери, и мы не смели ослушаться.

– Пропаду я без вас, родные мои, – гулко, как из длинной трубы, доносился голос отца. – Аня, Аннушка! Не будь такой жестокой.

Мама неподвижно лежала; мне показалось, что ее глаза остекленели, а вся она отвердела. Мне стало страшно и тоскливо. 'Почему, почему она не хочет простить папку? Ведь это так просто – взять и простить'.

Отец ушел во тьму, я прислушивался с необъяснимой надеждой, как скрипел под его ногами снег.

Мы не спали. Без света сидели на кроватях и молчали. Что принесет новый день? Новое несчастье? Неужели нельзя жить только в радости?

Мама резко встала, сняла со стены гитару. Легонько тронула струны. В полутьме я разглядел, как она печально улыбнулась, призакрыв веки. Негромко зазвучала мелодия. Но – что-то треснуло, тонко зазвенело, и воцарилась тишина.

– Лопнула струна, – дрожащим голосом сказала мама. – А ведь я легонько играла.