Черты лица довольно строгие: линии губ и бровей прямые, лоб высокий, подбородок, что называется, волевой. В целом, вполне обычная внешность – ни красавец, ни урод. Неестественно белые вихры коротко стриженых волос взлохмачены, словно у мальчишки, который только что играл с друзьями во дворе. Черная ткань камзола достаточно плотно облегает плечи и торс, чтобы дать понять: этот мужчина – не кабинетный ученый. Но и на профессионального вояку не тянет: слишком умный взгляд глубоко посаженных глаз. Слишком внимательный и совершенно не позволяющий узнать, о чем думает его владелец. Я не люблю такие взгляды. И людей таких не люблю. И нелюдей. И отца своего, по всей видимости, любить не буду. Почему? Да просто не успею. А уж он меня и подавно любить не собирается. Не считает нужным.

И о чем нам с ним говорить? О погоде? О долгах и плате по ним? О семейных узах, которые могут быть крепче стали, а могут в одно мгновение разорваться в клочья? Нет. Все не то. Я так страстно желал увидеть своего отца, но теперь, когда мы стоим друг напротив друга, не могу подобрать слова. Даже для того, чтобы съязвить или выругаться.

– Тебя ждут наверху, милая, – небрежно сообщает отец, и Магрит, отдавая себе отчет в том, что это не более чем предлог, покорно кивает, оставляя нас наедине друг с другом.

Повисает тишина. Тягостная и тоскливая. Зачем ты пришел? Чтобы добить меня? Так не медли, наноси свой удар! Я не буду подставлять щит, не буду парировать: уходить, так уходить. Только не трать мое время: у меня каждая минута наперечет.

И он словно чувствует мою досаду:

– Ты узнал ответ на свой вопрос?

– Да. Но только на первый.

– Есть еще и второй? – Левая бровь вздрогнула, но не посмела нарушить заданную линию.

– Есть. Возможно, будет и третий.

– Так много? – удивление, чуть надменное: словно с моей стороны вообще не может последовать ни одной разумной мысли, не говоря уже о вопросах.

– Совсем чуть-чуть, – улыбаюсь, с трудом сдерживая раздражение. – Сможешь ответить?

– Пока не слышу ни одного.

– О, за этим дело не станет! Скажи, зачем ты полез за мной в Купель?

Темные глаза щурятся, пряча в своей глубине непонятные чувства.

– Это тебя волнует?

– Это меня занимает.

– Думаю, ты знаешь достаточно, чтобы самому догадаться о причинах.

– О причинах общественных – да. Но мне хотелось бы ознакомиться и с личными.

– Личными? – голос отца дрогнул очень похоже на смешок. – Уверен, что у меня были таковые?

– Непременно. Иначе грязную работу выполнял бы кто-то другой. Или у остальных духа не хватило? Испугались, что я утащу их за собой?

– А ты бы не утащил?

Честно признаюсь:

– Я бы еще подумал.

– Вот поэтому другие и не решились.

– А ты решился. На что рассчитывал?

Отец прислонился к дверному косяку и скрестил руки на груди.

– У меня был шанс.

– Какой?

– Поскольку в тебе все же течет кровь Элрит, была вероятность того, что ты поступишь правильно, а не так, как хочет твоя левая пятка.

– Мои пятки обычно ничего не хотят, – обижаюсь, а он невинным тоном интересуется:

– Не хотят даже, чтобы с них сняли обувь после долгой дороги?

Забавно. Отец с Домом Крадущихся не состоит в родстве ни в малейшей мере, а такое впечатление, что детство и юность провел, тесно общаясь с тетушкой Тилли. Впрочем, может, и провел: должен же он был где-то познакомиться со своей будущей супругой?

– Оставим в покое части моего тела и поговорим о делах духовных. Или точнее, душевных. Допустим, ты знал то, что не принимали на веру другие. Замечательно. Но должно было быть что-то еще. Что-то, перевесившее страх смерти и доводы разума.

– Ты, правда, хочешь это услышать?

– Скорее, НЕ хочу. Но, похоже, должен.

Теперь он усмехается, не таясь.

– Именно это качество Эли заставляло меня скрипеть зубами от злости и задыхаться от восхищения.

– Какое?

– Понимание того, что настоящее лекарство всегда горчит.

Боги, как он это сказал! В сухом и холодном голосе за один вдох расцвели и увяли самые невероятные краски, самые теплые чувства, которые только можно себе представить. Нет, мои родители не просто любили. Они обожали даже самые нелепые и неприятные недостатки друг друга. И по моей вине все… кончилось. Постойте, но разве я в чем-то виноват?!

– Итак?

– Я не мог позволить, чтобы ее жертва пропала даром.

Жертва, значит? Вот как обо мне думаешь? Обидно. Впрочем, ты имеешь право думать и чувствовать, как пожелаешь. Но я обладаю таким же правом, и не позволю забыть об этом. Ни себе, ни остальным.

– Ну почему же даром? Несколько лет относительного спокойствия я вам обеспечил. Успели размножиться-то? Судя по тому, что упорно загоняете меня в угол, не успели. Наверное, разучились, за столько-то лет!

– Твоя язвительность неуместна, – замечает отец, но делает это настолько равнодушно, что только больше раззадоривает меня:

– С чего это? Вполне уместна. Даже больше скажу: своевременна. Хотя бы потому, что другой возможности немножко поязвить мне никто не предоставит.

– Это верно. Да и невелика потеря.

– Кому как. Для меня она невосполнима.

– А для всех остальных станет истинным благом.

– Ой ли? Смотрите, господа: один раз стремление к всеобщему благу вас уже сгубило. Хотите попробовать еще раз?

Складка отцовских губ каменеет.

– Что ты об ЭТОМ знаешь?

– То, что мне позволили узнать. Но полагаю, мне было сказано достаточно.

– Достаточно для чего?

– Для того, чтобы вас пожалеть.

– ПО-ЖА-ЛЕТЬ? Да кем ты себя возомнил, что осмеливаешься… – впервые за весь разговор вижу проявление эмоций. И оно мне не нравится. Да, мой отец – такой же, как и все, но в детских грезах я возводил его на недосягаемую высоту. Недосягаемую прежде всего для меня. И зачем, спрашивается? Чтобы убедиться: нет ни святых, ни демонов, есть лишь желание жизни и надобность смерти. Как просто и как горько.

– Тем, кем вы меня назначили. Злейшим врагом и последней надеждой. Если я умираю, вы снова впадаете в панику, а если остаюсь в живых и начинаю разрушать, в ужасе мечется еще и весь мир. Разве не так?

– Ты все упрощаешь.

– А так и надо поступать: упрощать сложное, чтобы оно становилось понятным и возможным к исполнению. Не надо строить философские теории и громоздить одну мораль на другую. Надо сказать просто и ясно: умереть мы тебе не позволим, но и жить, как ты того желаешь, разрешить не можем. В общем: прощайся с сознанием, мальчик, и утешайся мыслью, что ты не напрасно появился на свет. А что делаете вы? Пытаетесь заставить меня чувствовать вину, которой нет!