ночных — брамей, Артемид. Все это были подаренные или обмененные экземпляры — на Дальнем Востоке Павел Иванович пока еще не бывал. Дальневосточные бабочки были особенно прекрасны, необычны, некоторые казались даже тропическими, но мне ведь предстояла, очевидно, поездка в конце лета на Дальний Восток — меня уже пригласили! — а потому сейчас, на ближайшее время, в моем сознании прочно поселились красавицы Алтая…
Решено было, что я полечу числа 25-го, на десять дней, это оптимальное время, чтобы застать и Клариусов, и Эверсмани, и Аврор…
Еще в часы первого нашего долгого разговора в моей квартире я осторожно спросил Павла Ивановича, что движет им в этом оригинальном увлечении — ведь оно так далеко вроде бы от мужской, сугубо современной профессии военного технического специалиста. Он задумался по своему обыкновению, стараясь ответить серьезно и основательно, и в первый день не ответил. А теперь вдруг сказал, что готов ответить на тот мой вопрос.
Он достал несколько книг с полки, его фамилия значилась в списке авторов, некоторые главы были написаны персонально им. Книги были о свойствах металла. Павел Иванович исследовал возможность обнаружения трещин, раковин… Бездушный холодный металл — и хрупкие летающие создания, можно сказать, символ мирной, спокойной жизни… Любопытное сочетание! Тут-то Павел Иванович и признался мне своим тихим голосом, что всю жизнь хотел заниматься научной работой и начал было, но по некоторым обстоятельствам этого не получилось. И работа у него сейчас скучная, главным образом административная. А тут, с бабочками… Лицо подполковника опять начало тихо сиять. Ведь тут — поездки дальние, экзотические, тут — охота, тут — соприкосновение с красотой. Я опять вспомнил, как любовно, как ювелирно расправлен в ящичке каждый экземпляр…
— Сейчас собираетесь куда-нибудь, этим летом? — спросил я.
— Ну конечно. На Памир, на месяц…
— А на будущий год?
— На Чукотку думаю.
— На Чукотку? Какие же там-то бабочки?
— Что вы! — тихо воскликнул Павел Иванович. — Там прекрасные бабочки! Эребии, желтушки удивительные. Парнассиусы тоже могут быть…
— А на Дальний Восток не тянет?
— Тянет. Но туда потом. Сейчас самое трудное: Памир, Чукотка. Мне ведь сорок восьмой год, и со здоровьем не очень чтобы…
Да, с каждым часом нашего знакомства я все больше убеждался в серьезности увлечения Павла Ивановича. Неужели он нашел себя именно сейчас, в эти зрелые годы? — думал я даже. И мне казалось, что это именно так. Хотел бы он начать свою жизнь сначала, чтобы прожить ее по-другому? Такого глупого вопроса я, разумеется, не задавал, но похоже было, что именно сейчас жизнь повернулась к нему своей радужной стороной. В постоянной раздумчивости, тихости голоса, казалось мне, было у него опасение не расплескать чего-то главного, ценного, не разбазарить того, что посетило его внезапно в зрелые годы с такой щедростью. Крепс-отец тоже производил впечатление человека, осененного поздней радостью, но могучий его темперамент не позволял молчать, а кроме того, есть сын, который здоров и молод, который воплотит то, чего не удалось воплотить отцу. Павел Иванович же надеялся только на себя, и хотя возраст уже не тот, однако впереди еще столько возможностей — и, умудренный прошедшей жизнью, он вошел в тихий, прекрасный сад, разнообразный, бескрайний, открываемый, оказывается, вот только теперь. Все начиналось снова, и только одно было обидно: уже не побегаешь по этому саду беззаботно и босиком…
А впрочем, почему бы и нет? Почему бы?
Главное здесь — здоровье, и если есть оно, то что же мешает скинуть груз прожитых лет — разочарований, неудач, ошибок, сомнений, — если сад наконец вот он, перед тобой, вокруг тебя.
Жизнь, что ты такое? — опять и опять думал я в изумлении. Упорный труд, многочисленные заботы и долги, постоянная неуверенность в себе, постоянное преодоление чего-то… Или путешествие в таинственном саду, где гостеприимно качают головками и источают благоухание цветы, где на извечном ласковом языке шелестят листья, качаются высокие травы, шумят ветра, говорливо бегут ручьи, величаво движутся реки среди разогретых ослепительным солнцем скал, где бабочки хлопьями счастья доверчиво демонстрируют незащищенную прелесть хрупкого своего существования и распевают птицы, и плывут невесомые облачка? Конечно, и то и то, но где необходимое равновесие, где разумное сочетание, в чем секрет, чтобы первое не превращалось в унылую самоцель, чтобы с успехами в первом счастливо приближалось второе, чтобы не напрасными были потери в пути, чтобы прийти туда, куда с самого начала хотелось?
Я вспоминал, с каким тихо-восторженным, отрешенным от мира сего лицом, сдержанно — опасаясь, очевидно, что его не поймут, спохватившись, наверное, что не к лицу взрослому человеку ребячество, — рассказывал Павел Иванович о странствиях по Алтаю. И в воображении своем видел я, как, стесняясь на первых порах самого себя, сдерживая свой рвущийся пыл и оглядываясь, вероятно, бегал он по цветущему лугу с сачком — сорокапятилетний мужчина, оставивший в Москве ради этого жену, дочь, сына, уют квартиры. И может быть, даже усмехался, подтрунивал над собой, когда дрожащими от волнения руками доставал из сачка бабочку — хрупкое, беззащитное чудо, прилетевшее прямо из детства, сохранившее вот, оказывается, незапятнанную целомудренную красоту…
Жизнь бывает щедрой к тем, кто достойно переносит ее временные невзгоды. Павел Иванович, очевидно, не сразу нашел себя, но жил достойно, не ныл оттого, что не все получается, как хотелось, учился старательно, женился, когда пришло время, работает, обеспечивает семью, детей, которые почти уже выросли… И вот выстоял и получил награду.
Сосредоточенно, основательно, задолго теперь готовился он на Памир — совещался с приятелем, несколько раз намечал маршрут, прикидывал, что взять с собой, — и уже составлен «железный» список: палатка, спальники, сачки и коробки для бабочек, еда на месяц. Опять, как и в алтайскую поездку, всю еду брали с собой, чтобы ничто не связывало в свободной охоте. Сам увлекавшийся столько раз, как понимал я Павла Ивановича! Как желал ему предстоящей удачи! Да я ведь и сам уже ощущал знакомую дрожь, замирание сердца: Алтай сиял на моем внутреннем горизонте, сверкая заснеженными пиками вдалеке, шумя ручьями и реками, благоухая ароматами цветов. И, как и перед каждой далекой поездкой, пробуждалась во мне этакая лихая удаль, оставшаяся, очевидно, в генах от предков. Ну и что, если случится что-то непредвиденное в пути, подумаешь!..
Да, что-то изначальное, истинное есть, очевидно, в юношеских увлечениях — меркнущих на время в период жизненных схваток, но внезапно пробуждающихся вновь в зрелом возрасте. Сколькие из нас, всю жизнь трудившиеся беззаветно, подойдя к ее концу, именно о них вспоминали (как и С. Т. Аксаков) и порой даже пытались осуществить хоть что-то из несбывшегося и возвращались памятью в те годы, порой приукрашивая их… Да, впрочем, нет, не приукрашивали! Ведь какими бы тяжелыми ни были внешние обстоятельства юности нашей, в нас жило главное — жажда жизни, острый, свежий интерес к ее тайнам, подсознательная вера в лучшее, радость — искренняя, неосознанная, может быть, но самая настоящая радость бытия. Счастливы те, кто сохранил в себе юношескую чистоту…
Заканчиваются подробные описания моих путешествий в поисках солнечной бабочки…
Да, конечно, я побывал на Алтае, в местах, так щедро подаренных мне Павлом Ивановичем.
Отыскал и сфотографировал там совершенно великолепных — чистеньких каких-то, особенно ярких, белых с черным и красным- алтайских Номионов, а также Клариуса, Феба, самца и самку желтушки Авроры и многих других очаровательных бабочек этой горной страны.
На Алтае столкнулся я и с весьма серьезной проблемой, новой для себя, — проблемой кедровых лесов, прежде всего с их бессистемной рубкой. Кедровые леса, которые служат основой экосистемы во многих районах Сибири и произрастают в истоках всех великих сибирских рек, а следовательно, дают им в какой-то степени жизнь и весьма серьезно влияют на их режим, да, кроме того, еще сами по себе представляют чрезвычайную не только экологическую, но и хозяйственную, и, конечно, эстетическую ценность, вырубаются подчас неоправданно…
Но это тема отдельной книги. Как ее назвать? Может быть, «Золотые горы»? Ведь именно так переводится слово «Алтай».
Кстати, проблема микрозаповедников на Алтае также стоит очень остро, ее практическое
