Это было что-то необычайное, я все еще не верил своим глазам — ну ведь настоящий сон, это после стольких-то дней здесь, после ожиданий, поисков, похода на лошадях…

У меня сердце запрыгало от радости, в один этот миг опять как бы произошло смещение времени, я словно перескочил в детство и твердил как заклинание:

— Только бы это правда! Только на самом деле, пожалуйста! Ну хотя бы одного… Не улетай, пожалуйста… Ведь машина ждет…

Ах, если бы я знал раньше! А ведь у меня и пленка, как назло, кончилась, правда, вчера Рафаэль подарил мне одну, но у нее давно (лет пять назад) истек срок годности, я даже не знал, есть ли вообще смысл фотографировать…

Что же, что же делать?

И все-таки несколько кадров осталось, пусть на плохой пленке, ну а вдруг, вдруг получится, но нужен телеобъектив и кольца, а я оставил сумку в машине… Что делать?

На мне была желтая кепочка от солнца, я машинально сдернул ее с головы: хотя бы поймать, рассмотреть как следует, если уж… «Только не улетай, пожалуйста, только не улетай!» — взмолился я опять.

Но ближайший ко мне Тяньшаникус как будто бы и не думал улетать, я лихорадочно махнул кепкой… Промазал, конечно, а он спокойно, как ни в чем не бывало, полетел дальше, сел… Я накрыл его.

Трудно, конечно, передать, что испытал я, когда осторожно, пальцами, которые совершенно не слушались, доставал из-под кепочки огромную прекрасную бабочку. Роскошную — а она вызывала именно такое ощущение — роскоши, драгоценности: почти черные, хотя и полупрозрачные крылья с яркими, кроваво-красными пятнами, мохнатое брюшко, цепкие лапки… Две недели, целых две недели я ходил, мечтая именно о ней, а теперь вот… Я подкрадывался к меланаргиям, белянкам, шашечницам, жукам, паукам, я фотографировал цветы — без удержу, не жалея пленку, делая массу дублей, — а теперь… Без преувеличения, слезы готовы были выступить у меня на глазах от досады, горечи, счастья, восторга… Сердце прямо-таки выскакивало. Но что же, но что же делать?

А мимо спокойно пролетала еще одна бабочка, и держа в одной руке эту, я схватил в другую кепочку и накрыл вторую! Настоящий сон!

Две бабочки были у меня в руках, две желаннейшие бабочки, за которыми я ехал сюда, о которых мечтал, за которыми ходил две недели! И теперь не знал, что с ними делать.

Наконец я поднялся на ноги и бегом, опрометью, насколько было сил, побежал в гору — к машине, к телеобъективу и кольцам! Сердце уж и совсем чуть не выпрыгнуло, в глазах потемнело, я ловил ртом воздух и чуть не упал, когда достиг машины. Около нее стоял Халим Хакимович.

— Вот… Вот, посмотрите! — закричал я срывающимся голосом, едва переводя дыхание. — Вот за кем я… Если бы я знал! Они же у вас тут, оказывается, рядом…

Улыбаясь, Халим Хакимович посмотрел на меня:

— Да? Ну что ж, отлично. Вот и оставайтесь у нас.

— Да ведь… Мне в Москву… Да и пленки ведь нет, вот что самое главное. Если бы хоть пленка была! Если бы я только знал!

— Хм, смотрите, — сказал Халим Хакимович, спокойно разглядывая мою добычу. — Надо же! А я как- то и внимания не обращал. Ниже видел, правда, более светлых, пестрых, но маленьких. Похожих на этих, только поменьше.

— Дельфиусы! То Дельфиусы были. А эти… Тяньшаникус! Тяньшанский Аполлон! Я же из-за них приехал, понимаете?! И вот, только сейчас, у вас… И пленки нет. Старая только…

Услышав мои крики, вышла из вагончика Мамура:

— Что там такое у вас?

— Да вот, Мамура, вот за кем я охотился, понимаешь ты?!

— Смотри, какие красивые…

И я, слегка придавив бабочкам грудки, полез в кузов за сумкой.

Навинтив кольца, телеобъектив, я зачем-то стал фотографировать этих, придавленных, вместо того чтобы по-настоящему поохотиться за живыми, спокойно садящимися на цветы… Пленка кончилась. Даже на этой, старой, оставалось, оказывается, только четыре кадра.

Синяя Поляна. Я смотрел на нее, стараясь хотя бы запомнить. А сверху послышались гудки. Пора ехать.

Я поднимался к машине, постоянно оглядываясь, не зная, радоваться или грустить, а у машины стояла Мамура и протягивала мне еще одного… Которого я отпустил.

Поехали дальше, спускаясь по серпантину дороги, быстро миновали наш бывший лагерь, селение Калта-коль. Дорога шла все время на спуск, под уклон, вдоль Кызылдарьи, и вскоре миновали Яккабаг. Карим сказал, что довезет меня до самого Китаба. Вокруг была степь, когда-то дикая и бесплодная, а теперь освоенная Каршинская степь — сплошные хлопковые поля. Чем дальше мы уезжали от тех мест, где были два наших лагеря, тем больше казались они мне островками более или менее дикой природы среди вполне уже окультуренной земли. Миновали Шахрисабз и прибыли наконец в Китаб, откуда до Самарканда было уже совсем близко.

Солнечный среднеазиатский день едва еще только допылал до середины, а мне наш утренний отъезд из лагеря на берегу ледяной Кызылсу (оставшиеся долго махали нам вслед, стоя рядом с палатками), путь до перевала, источник Оба-зим-зим, следы медведя, а главное, Синяя Поляна — все это казалось теперь и вовсе уж нереальным, а реальной была вот эта знакомая городская суета — пешеходы, машины, тротуары, дома.

Карим заехал в Геологическое управление, где оставил машину, но меня не бросил, а договорился с каким-то своим приятелем, и они довезли меня до одного места, потом с другим приятелем он сопроводил меня до автостанции и там договорился с каким-то «частником», чтобы тот доставил меня в Самарканд.

«Частник» оказался очень веселым узбеком, но почему-то манера разговора и акцент у него, как мне показалось, были типично грузинскими:

— Тебя как зовут? Юра? Молодэц, Юра! Ты кем работаешь, Юра? В журнале работаешь? Ай молодэц! Ты только не пиши, что я лихач, Юра, видишь, машина у меня, как звэр! Нэ успеешь задуматься, мы уже в Самарканде будэм!

И действительно, он очень быстро и умело ехал и высадил нас на каком-то заднем дворе, недалеко от Регистана.

Я вышел из машины, оказавшись уже третий раз в этом месяце в Самарканде. Была страшная жара, как видение в пыльной дымке, дрожал, плавился Регистан, в голове у меня тоже все плавилось, и я долго решал, зайти ли сначала на базар у подножия Биби-Ханым, чтобы подкрепиться какими-нибудь витаминами, или сразу в аэропорт. «Молодэц Юра» сказал, что прямого рейса из Самарканда в Москву нет, а значит, нависала невеселая перспектива сначала добираться в Ташкент, а это само по себе непросто — я хорошо помнил, как трудно было с билетами три недели назад! — а из Ташкента в Москву тоже не самый легкий вариант. Тем более надо было зайти на базар, и я пошел, миновав Биби-Ханым, идя уже по знакомым местам.

Купил абрикосов (они оказались плохими), яблок (тоже неважные), как в бреду, в тумане, вышел, потом почему-то вернулся, и тут, словно по волшебству, все изменилось: у девочки был чудесный, сладкий урюк, и пока я сыпал его в пакет, подошла какая-то женщина-узбечка и протянула полное ведро яблок:

— На, возьми!

Я сказал, что мне не нужно так много, но она отмахнулась от моих возражений и добавила:

— Да без денег, так возьми! А я пойду. Только ведро мне отдай.

Конечно, это казалось странным. Я не знал все же, что делать, но развязал рюкзак, отсыпал туда, сколько вошло. Хотел все-таки сунуть деньги, но она отмахнулась.

— Спасибо, большое спасибо! Кат-та рахмат! — с чувством сказал я, ужасно радуясь почему-то.

— Оль, оль, — спокойно ответила узбечка, что означало: «ешь, ешь», и пошла прочь с остатком яблок, а во мне как-то все засветилось, я понял, что и Синяя Поляна была не случайно, а просто мне сегодня везет.

Вышел в пекло оживленной улицы, стал ловить такси и очень быстро поймал (а в прошлый раз ловил не меньше получаса!), хотя там сидели уже двое, но шофер — бритый наголо, мощный узбек —