Теперь предстоял пеший путь. Горы уже окружали нас со всех сторон. Здесь они были еще невысокие, зеленые, кое-где с желтыми пятнами — цвели ферула и прангос, но чуть подальше высился пик, на склонах которого остались белые жилки. Асфальтовая дорога кончалась в поселке — домики, какие-то изгороди, но вот мы миновали его и очутились в долине речки. Горной речки, наполовину скрытой в буйных цветущих зарослях.

Тут я оглянулся и понял, что это «рай». Настоящий «рай». У меня слезы едва не выступили на глаза, лицо и горло сковала судорога. Надо понять мое состояние — долгое ожидание, суету и паутину повседневных забот, мелкость, неразрешимость проблем, неизбежное измельчание чувств и дум и эту раздражающую, изматывающую, бесконечную болезнь с таким «модным», современным названием. Сокращенно: ОРЗ. И вот…

Нас буквально оглушил птичий гомон, щебет, свист. Было такое впечатление, что они все тут ошалели от счастья, потому что зелень буйствовала, потому что еды, очевидно, было вдоволь, потому что цветов столько… Да, я никогда не видел одновременно столько цветов и таких разных! Но больше всего было все- таки цветов шиповника всевозможных оттенков — от совершенно белого с нежно-желтыми ресницами тычинок в глубине словно фарфоровой чаши до густо-розового, почти красного, а то и темно-желтого. Каждый куст был щедро усыпан ими, а под ним еще лежал и слой лепестков. И все это — и цветы, и лепестки — источало упоительный, истинно райский аромат. Цвели еще и боярышник, и еще какие-то кустарники, и деревья, и конечно же травы.

Воздуха в обычном понимании не было, было то, что в старинных книгах называлось, кажется, амброзией, мы не дышали, а пили, впитывали, глотали, и я уж не знаю, что еще делали с этой густой и одновременно невесомой, необычайно вкусной и освежающей материей, которая заполняла пространство между цветами, зеленью и горами. Мы купались в ней, млели, блаженствовали, растворялись. Судорога была только сначала, от неожиданности, через несколько минут я почувствовал, наоборот, полное расслабление, доверие ко всей этой благодати. Измотанное городской суетливой жизнью тело словно бы встрепенулось. Моя душа, как спящая и уже потерявшая надежду проснуться царевна, вдруг приоткрыла очи, ощутив нежные поцелуи этого воздуха, этой прохлады, этого счастья жизни, которая тут без всяких ограничений торжествовала. «Увидеть — и умереть», — я понял смысл этого выражения. Но умирать конечно же отнюдь не хотелось…

А была еще речка. Холодная, совершенно прозрачная — мы пили из нее. И даже слегка поплескали на себя — я, правда, делал это осторожно, — потому что мы все-таки не бесплотны, а плоть наша, увы, даже в таком чудесном месте «подвержена». Бактериям и вирусам тоже надо жить! Разнообразие жизни тем ведь и поддерживается, что есть хищники, жертвы, паразиты… Я чувствовал, что вирусы ОРЗ во мне еще остались и они тоже, наверное, уже встрепенулись в восторге.

Тропинка тянулась вдоль речки все время на подъем, в горы, она перескакивала с одного берега на другой, и, для того чтобы не расстаться с ней, нужно было перепрыгивать с камня на камень. А камни лежали в бурлящей воде. И помимо птичьего пения нас сопровождало милое сердцу журчание речки.

Что еще было прекрасно, так это роса. В тех местах, где долина речки расширялась, то тут то там поднимались большие мохнатые листья коровяка, они были седыми от росы, а некоторые сверкали на солнце, словно осыпанные бриллиантами (я не мог удержаться, чтобы не запечатлеть эти листья на обратимой пленке). И совсем уж трогательно было увидеть на некоторых из них ярко-алых, словно лакированных, божьих коровок, которые с удивительным спокойствием сидели и казались аккуратно обточенными круглыми брошами, приколотыми к чьим-то богатым серебристо-бриллиантовым мантиям. Множество кустов растения с таким «демократическим» названием «коровяк» стояло в царских нарядах, и никакого «чванства» в них не было; мы с Игорем спокойно фотографировали, а божьи коровки с такой готовностью нам позировали!

О, фотографировать можно было все подряд, достойных объектов было вокруг столько, что глаза у меня разбежались. Но проводник Игорь, выждав, пока я сделаю несколько кадров, сказал:

— А как же Аполлониусы?

И я опомнился.

Мы пошли дальше, я чувствовал себя как в счастливом сне, ощущение прошлого и будущего исчезло, было, кажется, только солнечное, цветущее настоящее. Потом я пытался подсчитывать, сколько же видов растений цвело, насчитал несколько десятков самых заметных и сбился. Но после шиповника самыми заметными были сквозящие желтизной ферула и прангос; фиолетовая вика, высокая, в рост человека, образующая местами пенисто-фиолетовые островки; какие-то белые зонтичные, тоже высокие; очень яркий, солнечно-желтый зверобой; тысячелистник желтый и белый; фестивально разукрашенная белыми и розовыми фестончиками удлиненных цветов, вся в длинных, шелковистых, серебряных волосках оносма…

Когда тропинка стала круче и, кокетливо изгибаясь, взлетела по крутому склону горы, я увидел у самых своих ног нечто совсем странное, как будто бы «не от мира сего»: прямо из земли торчало темное, бархатно-коричневое «ухо», которое как бы служило своеобразной вазой для тонкого и довольно длинного, почти совсем черного стержня, этакого «карандаша». Это любопытное растение из семейства ароидных, как сказал Игорь, здесь так и называют «карандаш». Конечно, как и все на этом празднике цветов, он был очень эффектен.

Тропинку во всех направлениях медленно и важно, вразвалочку, переползали черные, перепачканные землей жуки-кравчики, а также всевозможные чернотелки. Пробегали, внезапно останавливаясь и сверкая зелеными с радужным отливом надкрыльями и глазами, скакуны. Сияли алые божьи коровки. Жужжали, звенели полосатые, осоподобные мухи-сирфиды и сами осы, пчелы, шмели. Мельтешили крошечные паучки, муравьи, мелькали уж и совсем микроскопические крылатые создания, искорками светящиеся на солнце…

Однако бабочек было почему-то мало. Несколько видов белянок, шашечницы, одна-две перламутровки, голубянки. На фиолетовых цветочках вики лакомились нектаром боярышницы, издалека по полету их можно было принять за каких-то других бабочек и, может быть, даже за небольших Аполлонов, несколько раз я так и думал, но меня ожидало разочарование. Аполлонов не было. Ни одного.

— Давай отдохнем, — сказал Игорь. — Уютное место, правда?

Мы шли уже довольно долго, немного даже устали, а здесь был пологий участок долины. На берегу речки лежало несколько больших валунов, которые прятались в густой тени развесистых ив, ясеней и грецких орехов. Речка в этом пологом месте образовала небольшую заводь, у берега заросшую высокой травой. Сквозь хрустально-чистую воду рябили круглые камешки. Мы порядком прогрелись на солнце и слегка устали от подъема, а потому сидеть на камне в прохладной тени было сущим блаженством.

— Далеко еще? — спросил я.

— Да как тебе сказать? — ответил Игорь, вставая и беря в руки свой объемистый сачок. — Не очень. Мы вообще-то уже пришли.

— Как?!

— Видишь, тропинка? Вещи можешь оставить здесь, возьми только то, что нужно для съемки, и поднимайся по этой тропинке. Там меня увидишь.

И пока я надевал скинутые ботинки, а потом, торопясь, вытаскивал из рюкзака фотосумку, лихорадочно думая, как бы чего важного не забыть, Игорь скрылся за деревьями.

Наконец я экипировался, натянул желтую кепочку от солнца и, ощущая, что сердце отчаянно колотится не только от подъема в гору, но и от чего-то еще, направился по следам своего провожатого.

Из тени я вынырнул на ярчайшее солнце — передо мной распахнулся довольно пологий, градусов в двадцать, открытый склон, этакий широкий горб. Разнообразная растительность была приблизительно по колено, она здесь носила другой характер, нежели та, что была раньше на нашем пути. Частично она уже выгорела, но среди высокой сухой травы было все же много разнообразных цветов, а в первую очередь бросались в глаза розово-аметистовые шарики соцветий дикого лука. Но я не успел ничего этого как следует разглядеть, потому что навстречу мне спускался Игорь, и так как солнце тоже светило навстречу, из-за его головы, то казалось, что он идет как бы в солнечном нимбе. В одной руке у него был сачок, а в другой он что-то протягивал мне. Это были сразу два живых Аполлониуса, самец и самка.

Да, так вот и довелось мне приобщиться впервые к столь долгожданной красоте. Осуществилась