мясом палёным. До сих пор чувствую запах… Рядом со мной бегут мои бойцы. Но они-то все нормальные, не дети, а я крохотный, как среди великанов каких-то. Они все начинают падать, падать, а я продолжаю бежать. И прибегаю в больницу. Огромная такая больница, вся белая и вся забрызгана кровью. И никого там нет, никаких раненых, никаких мёртвых. Только девушка стоит посреди этого больничного пространства, девушка в медицинском халате. Я смотрю на неё и отчётливо, словно прочитав её мысли, понимаю, что ждёт она наступления других времён, без боли, без смерти. Я чувствую, что ей нужна помощь, но я-то ничего не могу сделать, ведь я ребёнок, совсем младенец, хотя и с автоматом наперевес. Я младенец и поэтому ничего не понимаю в происходящем… И так невыносимо тяжело стало здесь, — Бондарчук постучал пальцем по груди. — Проснулся, полный жгучей тоски. Знаешь, прямо разрывает всего.

— Сны какие только не приснятся!

— Нехорошо как-то на душе… У меня на фронте случай был один. Я товарища искал, вышел к деревеньке. Метель, помню, была страшная. Собственно говоря, никаких там даже домов-то не было, всё под бомбёжкой сгинуло, так, немного навозу вдоль дороги и две-три печные трубы. Набрёл на пересыльный санитарный пункт, оборудованный в землянке. Я так устал на холоде, что решил зайти туда, внутрь, переночевать. Вход завешен плащ-палаткой. Ну зашёл, а там санитарка и человек двадцать раненых. Стонут… И запах… Гной всюду, вонь такая, что в любых других обстоятельствах наизнанку бы вывернуло… Там был парень молодой, у него в заднице что-то было перебито, и он всё время в бинты обделывался. Каждые пятнадцать минут кто-нибудь умирал. Если покойник близко от входа был, то санитарка выволакивала его наружу, за ноги, а если в глубине палатки, то так и оставляла. Её на вид не больше девятнадцати лет было… Ну, я заснул, в землянке-то тепло. А когда проснулся и вышел на улицу, то у меня от свежего воздуха голова закружилась. И настроение после той ночи — ужаснее не придумаешь. Вроде отоспался, но — тоска… Сколько потом ещё всякого увидеть пришлось, через такое пекло проходить выпадало, а такой жути, как от той землянки, никогда не испытывал. И девчоночка та, у которой весь фартук в крови и гное, как символ войны осталась в памяти… Вот и сон мой с тем же душком. Так же тошно на сердце…

— Устал ты, Степан Корнеич, — сказал Ушкинцев, — отдыхать надо. Человеку без отдыха нельзя. Машина и та перерыва в работе требует.

— Машина-то требует, а работа не позволяет. Да нам ли, солдатам, жаловаться? Нам приказывают, и мы должны выполнять приказ. А отдых… На том свете отдохнём… Ты скажи мне, что у нас ещё на сегодня срочного?

— Срочного ничего.

— Ладно. А новости какие-нибудь хорошие есть? Или только один навоз?

— Из КГБ пришла бумага, что на Теда Малковича отправлены материалы в МИД. Будут высылать его отсюда «за деятельность несовместимую с работой журналиста».

— Одной заботой будет меньше.

Последним барьером на пути в ВЮЗИ[33] был экзамен по английскому языку. Все предыдущие экзамены Смеляков сдал без труда, но в этот раз всё пошло не лучшим образом.

Он пришёл в милицейской форме, почему-то надеясь, что она придаст ему уверенности, а экзаменаторам — лояльности. Однако уверенности не прибавилось, а нервозность выветрила из памяти то последнее, что Виктору удалось собрать воедино, вытягивая билет.

«Похоже, я основательно сел в лужу», — подумал он, сидя за столом и готовясь к ответу. Собственно, готовиться не было смысла, потому что готовить было нечего. Сознание Смелякова было кристально чистым, и он трезво оценивал своё положение: он забыл всё, что имело отношение к английскому языку. Такого с ним никогда не случалось. С таким психозом он раньше не сталкивался. Воздух тихонько гудел, как туго натянутая басовая струна, вдоль которой кто-то неторопливо провёл пальцем. Виктор бездумно рассматривал написанную латинскими буквами свою фамилию на листке бумаги, отчётливо и крупно видя перед собой шероховатости бумаги и микроскопические чернильные ниточки, разбегавшиеся от написанных букв.

«Надо собраться.»

Но собраться не получалось.

Он вспомнил слова одного из своих руководителей: «Нет ничего опаснее страха, товарищи. Он сковывает разум, парализует, и вся ваша сила превращается в ничто».

Поглядывая краем глаза на других абитуриентов, Виктор кивнул сам себе. Да, нет ничего хуже страха. Но как его преодолеть? Страх-то из-за ерунды. Это даже не страх, а чушь какая-то…

«Комплекс неполноценности, — заключил Смеляков. — Мечтаю об английском языке и стыжусь того, что не знаю его. Вот мой стыд и загнал меня в угол».

Но от этого умозаключения ему не сделалось легче.

Когда пришла очередь отвечать, он изобразил максимальную серьёзность на лице и сел на стул перед экзаменатором. Это была молодая женщина, с зависшей на лице улыбкой, которая не значила ровным счётом ничего. Скучающее лицо и бессмысленно растянувшиеся тонкие губы.

Виктор спотыкался на каждом слове, читая английский текст, и старался, чтобы его голос был никому не слышен, кроме экзаменовавшей его женщины. На душе было пусто.

«Я поспешил… Надо было на следующий год поступать… Подготовился бы получше… Стыдобища…»

— Прочтите, пожалуйста, вот это место ещё раз, — холодно сказала женщина, и её узловатый палец с длинным красным ногтем ткнулся в лежавшую перед Виктором книгу.

«Издевается», — подумал Смеляков и обречённо вздохнул.

— Ин ван саузанд энд найн хандред анд севетнин, — начал он.

— 1917 год… — женщина посмотрела на него с выражением глубочайшей жалости. — Вы полагаете, что это читается по-английски именно так?

«Скорее бы кончилось всё это, — сказал себе Виктор. — Больше не выдержу».

И тут справа послышался другой голос, хрипловатый, тихий, но твёрдый:

— Как хорошо милиция отвечает.

Смеляков повернул голову. За соседним столом экзамен принимала пожилая женщина. У неё было мягкое лицо, оплывшие глаза, седые волосы, забранные в пучок на затылке. Она смотрела на Смелякова, но не переставала слушать отвечавшую ей девушку.

— Твёрдо отвечает, — кивнула она, и в этом кивке Виктор прочитал адресованное его экзаменаторше «да».

Виктор почти испуганно отвёл взгляд.

— Ну что ж, — женщина перед ним продолжала улыбаться, но теперь на кончиках её губ ясно угадывалась снисходительность. — Пожалуй, вам можно поставить твёрдую тройку. С этой отметкой вы легко набираете проходной балл.

— Я подтянусь, — прошептал Смеляков, — я обещаю вам, что обязательно подтянусь.

— Это просто необходимо, — согласилась его экзаменаторша.

Он быстро посмотрел на пожилую женщину за соседним столом. Она глядела на сидевшую перед ней абитуриентку.

«Почему?» — спросил он себя, наблюдая за тем, как в его экзаменационном листе появляется заключительная запись. Неужели это была простое человеческое сочувствие? Он вспомнил, как пожилая женщина проглядывала перед началом экзамена все экзаменационные листы. Быть может, она видела, что у него по остальным предметам были только «отлично»? Что это? Доверие? Аванс?

— Спасибо, — сказал Виктор громко, поднявшись из-за стола. Уже открыв дверь, он обернулся и ещё раз громко повторил. — Большое вам спасибо. До свидания.