Татьяна 1928–1929
Осень и зима 1927 года прошли для Маяковского под знаком революционной поэмы. Сам он считал «Хорошо!» программной вещью, вроде «Облака в штанах» для того времени, но реакция на нее была разной. Для Луначарского это была «Октябрьская революция, отлитая в бронзу», «великолепная фанфара в честь нашего праздника, где нет ни одной фальшивой ноты <…>». Противники Маяковского, прежде всего представители РАППа, наоборот, использовали малейшую возможность для того, чтобы накинуться на него. Утверждалось, что Маяковский на самом деле «далек от понимания Октября, его содержания, его сущности», а то, что он написал, — «„дешевая“ юбилейная эпика». Одновременно были и критики, пытавшиеся смотреть глубже, к примеру обозреватель харьковской газеты «Пролетарий», констатировавший, что эпос не принадлежит к лучшим образцам творчества Маяковского: «Здесь он сплошь и рядом срывается и не возвышается над публицистикой невысокого уровня. Против этого поэт может негодовать, он может бороться с этим, но преодолеть свою лирическую „конституцию“ ему, по-видимому, не дано».
Когда в октябре Маяковский читал поэму членам московской партийной организации, он обратился перед чтением к публике с просьбой сообщить ему, понятно произведение или нет. В последовавшей дискуссии его — как обычно — критиковали за индивидуализм, за то, что он «рисует отдельных героев, но не показывает массы», тем не менее большинство слушателей считали, что поэма удачна и по форме и по содержанию. И, к великой радости Маяковского, никто не утверждал, что она «непонятна». В конце вечера была принята резолюция, в которой говорилось, что «Хорошо!» — «шаг вперед и заслуживает использования ее в практической работе как средства художественной агитации».
Как бы ни был Маяковский доволен реакцией партийного коллектива, он знал, что она непоказательна. На каждом выступлении противники рьяно пытались его уколоть — и злорадствовали, когда, в их понимании, им это удавалось. Среди хулиганствовавших были и литературные противники, и те, кто приходил только для того, чтобы спровоцировать скандал. Маяковский был блестящим эстрадным поэтом, и его выступления зачастую превращались в настоящее шоу, главным образом благодаря его выдающейся способности парировать нападки публики; этому способствовал его мощный бас, заглушавший всё и всех. Вопросы задавались устно или в записках, которые передавались на эстраду. «А вас никто не читает, никто не спрашивает! Вот вам, вот вам!» — ликовала ленинградская библиотекарша, а в Баку Маяковский получил записку следующего содержания: «Когда у человека на душе пустота, то для него есть два пути: или молчать, или кричать. Почему вы выбрали второй путь?» Маяковский ответил со свойственным ему остроумием: «Автор этой записки забыл, что есть и третий путь: это — писать вот такие бездарные записки». Публика рыдала от смеха.
В большинстве случаев Маяковский своими молниеносными, убийственными ответами мог расположить зал в свою сторону, но порой комментарии были такими подлыми, что ему казалось, будто вся его жизнь поэта ставится под вопрос, — неужели так ему платят за его преданность революции и рабочему классу? Выступления иногда продолжались по несколько часов, и по их окончании Маяковский чувствовал себя совершенно опустошенным, «выдоенным», как он сказал Наташе Брюханенко. За сотни выступлений он собрал такое количество записок — около 20 тысяч, — что даже хотел написать «универсальный» ответ авторам вопросов. Если бы он был написан, то наверняка содержал бы следующие мысли, сформулированные в первом номере «Нового Лефа» за 1928 год под рубрикой «Вас не понимают рабочие и крестьяне»: «Я еще не видал, чтобы кто-нибудь хвастался так: „Какой я умный — арифметику не понимаю, французский не понимаю, грамматику не понимаю“. Но веселый клич: „Я не понимаю футуристов“ — несется пятнадцать лет, затихает и снова гремит возбужденно и радостно. На этом кличе люди строили себе карьеру, делали сборы, становились вождями целых течений».
Вся жизнь и поэзия Маяковского были связаны с политикой, с коммунистическим строительством и с «местом поэта в рабочем строю». Но если злободневные вопросы он комментировал охотно, то крупные политические процессы даже не упоминаются в его стихах и письмах — несмотря на то что 1927–1928 годы отличались событиями, в корне изменившими советское общество. Параллельно с празднованием юбилея революции, воспетой Маяковским в поэме «Хорошо!», Сталин проводил беспощадную чистку среди своих противников: 14 ноября из партии исключили представителей так называемой левой оппозиции, а через два месяца ее лидер Лев Троцкий и еще тридцать оппозиционеров были сосланы в Алма-Ату. Избавившись от левой оппозиции, Сталин взялся за правую, возглавляемую Николаем Бухариным, который в 1928 году был постепенно обезврежен. Преобразования в экономической области были не менее глубокими. Несмотря на утверждение, что основой построения социализма по-прежнему остается нэп, осуществленная экономическая политика на практике противоречила принципам нэпа: в 1927–1928 годах были сделаны первые шаги по форсированной индустриализации и принудительной коллективизации сельского хозяйства.
Шахты
Радикальные экономические изменения вызывали недоверие и беспокойство на рабочих местах, поскольку люди не были уверены в правилах игры. Недовольство выражалось в бурных дискуссиях, письмах к властям и даже забастовках. Чтобы отвлечь внимание от реальных проблем, руководство партии развернуло кампанию с целью доказать, что трудности являются следствием политического заговора. В марте 1928 года служба госбезопасности (с 1924-го называвшаяся ОГПУ) объявила о разоблачении сговора так называемых буржуазных специалистов в городе Шахты Донецкого бассейна. («Буржуазными специалистами» называли инженеров и других квалифицированных работников, с которыми после революции сотрудничала коммунистическая власть в отсутствие собственных экспертов — еще в 1927 году только 1 % коммунистов имели высшее образование.) Как утверждалось, инженеры и технологи работали на контрреволюционный центр в Париже, и их обвинили в том, что они подрывали шахты в попытках саботировать советскую экономику.
