Переехав в Москву, Маяковский получил возможность демонстрировать свои «перья строф, размеров и рифм». Осенью 1917 года Василий Каменский с финансовой помощью московского богача Филиппова основал «Кафе поэтов» в здании бывшей прачечной в Настасьинском переулке на Тверской. Внутри имелась эстрада и стояла грубоструганая мебель. На разрисованных Маяковским, Бурлюком и другими художниками стенах можно было прочитать цитаты из произведений футуристов. «Кафе поэтов» сознательно отсылало к довоенным традициям артистического подвала «Бродячая собака» в Петербурге, и публику завлекали теми же скандальными приемами, что и в дореволюционное время. Символом преемственности стала желтая блуза, которую снова, впервые после встречи с Лили, надел Маяковский.
Публика приходила поздно, после театра. Кафе было открыто для всех. Кроме ядра, состоявшего из футуристов, выступали и гости из числа зрителей: певцы, поэты, танцоры, актеры. Владимир Гольцшмидт, «футурист жизни», веселил публику, разбивая доски о голову. В середине декабря Маяковский докладывал Лили и Осипу: «Кафэ пока очень милое и веселое учреждение. <…> Народу битком. На полу опилки. На эстраде мы <…>. Публику шлем к чертовой матери. <…> Футуризм в большом фаворе».
Возникновение «кафе-футуризма» совпало по времени с наиболее воинственной и одновременно плюралистической фазой революции, центральную роль в которой играли различные анархистские группы. В кафе часто появлялись анархисты, захватившие дома поблизости, бывали здесь и чекисты. Лев Гринкруг, посещавший кафе ежедневно, вспоминает, что анархисты часто устраивали драки с пальбой.
Анархисты наведывались в «Кафе поэтов» не случайно. Футуристическая идеология была антиавторитарным, анархистским социализмом, и анархисты часто использовали кафе как место встречи. В вышедшей 15 марта 1918 года «Газете футуристов» Маяковский, Бурлюк и Каменский заявили, что футуризм является эстетическим соответствием «анархистскому социализму», что искусство должно выйти на улицы, что Академию художеств надо закрыть, а искусство отделить от государства. Только Революция Духа способна освободить человека от оков старого искусства!
Духовная революция была
Анархизм «Кафе поэтов» выражался не только в лозунгах, но и в практических действиях. В марте 1918 года, в период, когда анархисты ежедневно захватывали жилые дома в Москве, Маяковский, Каменский и Бурлюк оккупировали ресторан, в котором собирались устроить клуб «индивидуаль-анархизма творчества». Однако уже через неделю их оттуда выставили, и проект реализовать не удалось.
«Кафе-футуризм» прекратило свое существование 14 апреля 1918 года, когда закрыли «Кафе поэтов». Конец анархистского футуризма почти день в день совпал с ликвидацией анархизма политического, осуществленной ЧК 12 апреля. Эти события, которые, по всей вероятности, были взаимосвязанными, знаменовали собой окончание анархистского периода русской революции как в политике, так и в культуре.
Человек
В период наиболее интенсивной деятельности «кафе-футуризма», в феврале 1918 года, Маяковский издал новую поэму «Человек» в издательстве АСИС (Ассоциация социалистического искусства) на деньги друзей, в частности Льва Гринкруга. Одновременно в том же издательстве вышло второе бесцензурное издание «Облака в штанах».
Когда в конце января Маяковский читал «Человека» в частной компании, реакция была ошеломляющей. На вечере, устроенном в квартире поэта А. Амари, присутствовала большая часть русского поэтического парнаса: символисты Андрей Белый, Константин Бальмонт, Вячеслав Иванов, Юргис Балтрушайтис, футуристы Давид Бурлюк и Василий Каменский, а также поэты, творчество которых не относилось к определенному течению, — Марина Цветаева, Борис Пастернак и Владислав Ходасевич.
«Читали по старшинству, без сколько-нибудь чувствительного успеха, — вспоминал позднее Пастернак. — Когда очередь дошла до Маяковского, он поднялся и, обняв рукою край пустой полки, которою кончалась диванная спинка, принялся читать „Человека“. Он барельефом <…> высился среди сидевших и стоявших и, то подпирая рукой красивую голову, то упирая колено в диванный валик, читал вещь необыкновенной глубины и приподнятой вдохновенности». Напротив Маяковского сидел Андрей Белый и слушал как завороженный. Когда чтение закончилось, он, потрясенный и бледный, встал и сказал, что не представлял, что можно создавать поэзию такой силы в нынешнее время. Публичное чтение, состоявшееся через несколько дней в Политехническом музее, прошло так же успешно. «Никогда я такого чтения от Маяковского не слыхал, — вспоминал Роман Якобсон, присутствовавший там вместе с Эльзой. — Он очень волновался, хотел передать все и читал совершенно изумительно <…>». Посетивший и этот вечер Андрей Белый повторил хвалебные слова, назвав Маяковского самым выдающимся русским поэтом после символистов. Это было наконец долгожданное признание.
«Человек» создавался на протяжении 1917-го, Маяковский приступил к работе весной и завершил поэму в конце года, уже после Октябрьской революции. Поэма длиной почти в тысячу строк занимает, таким образом, центральное место в творчестве Маяковского чисто хронологически, на рубеже старого и нового времени. Однако и тематически она занимает центральное положение: нигде тема экзистенциальной отчужденности Маяковского не звучит так отчаянно, как здесь.
Поэма структурирована как Евангелие и разделена на части: «Рождество Маяковского», «Жизнь Маяковского», «Страсти Маяковского», «Вознесение Маяковского», «Маяковский в небе», «Возвращение Маяковского», «Маяковский векам». Религиозный подтекст подчеркивается оформлением обложки, на которой имя автора и название поэмы образуют крест.
День, когда родился Маяковский, — «день моего сошествия к вам» — был «одинаков», и никто не догадался намекнуть «недалекой неделикатной звезде», что этот день достоин праздника. И все же это событие такого же масштаба, как рождение Христа, потому что каждое совершаемое Маяковским движение — огромное, необъяснимое чудо, его руки могут обнять любую шею, его язык способен произвести любой звук, его «драгоценнейший ум» сверкает, он умеет превращать зиму в лето, воду — в вино. А еще он все превращает в поэзию — Прачки становятся «дочерьми неба и зари», у булок «загибаются грифы скрипок», а голенища сапог «распускаются в арфы». Все сущее есть результат рождения Маяковского: «Это я / сердце флагом поднял. / Небывалое чудо двадцатого века!» Перед этим чудом «отхлынули паломники от гроба господня, / опустела правоверными древняя Мекка».
Однако далеко не все ценят умение поэта превращать. Реальный мир, «логово банкиров, вельможей и дожей», чувствует угрозу и идет в наступление: «Если сердце всё», то зачем грести деньги? «Кто дням велел июлиться?» Нет! Небо надо «запереть в провода», а землю — «скрутить в улицы». А «загнанный в земной загон» человек/поэт, язык которого оплеван сплетнями, влачит «дневное иго», с «законом» на мозгах и «религией» на сердце. Он «заключен в бессмысленную повесть», фантазия изгнана, правят только деньги, в «золотовороте» тонет все, великое и малое: «гении, курицы, лошади, скрипки». А посередине всего этого, на «острове расцветоченного ковра» живет Повелитель Всего, соперник поэта и его «неодолимый враг», в тонких чулках с нежнейшими горошинками, франтовских штанах и в «галстуке, выпестренном ахово».
