План содержал прямые ссылки на конкретные события и обиды — свидания в кафе, где над ним смеялись официантки, ложь о походе в кино, хождение под окнами Норы, — но два важных пункта касались будущего: они должны прекратить разговоры и решить, что делать дальше.

После объяснения они оба «смягчились», по словам Норы: «Владимир Владимирович сделался совсем ласковым. Я просила его не тревожиться из-за меня, сказала, что буду его женой. <…> Но нужно обдумать, сказала я, как лучше, тактичнее, поступить с Яншиным». Поскольку Маяковский находился в «невменяемом болезненном состоянии», Нора взяла с него обещание пойти к доктору и поехать отдохнуть хотя бы на пару дней. «Я помню, что отметила эти два дня у него в записной книжке. Эти дни были 13 и 14 апреля». По пути домой Норе показалось, что она заметила на тротуаре Льва Гринкруга, но Маяковский сомневался. «Хорошо, если это Лева, то ты будешь отдыхать 13-го и 14-го. И мы не будем видеться», — сказала Нора. Маяковский принял вызов, они вышли из машины и добежали до человека, которого Нора считали Левой и который именно им и оказался. Гринкруг обратил внимание на то, что Маяковский был в чрезмерном возбуждении, и сказал: «Что у тебя такой вид, как будто тебе жизнь не в жизнь». Криво улыбаясь, тот ответил: «А может быть, мне действительно жизнь не в жизнь». Но Нора выиграла пари, и он пообещал, что пойдет к врачу и два дня отдохнет; он также обещал оставить ее в покое. Когда он позвонил ей вечером, у них состоялся долгий и хороший разговор. Маяковский рассказал, «что пишет, что у него хорошее настроение, что он понимает теперь: во многом он не прав и даже лучше, пожалуй, отдохнуть друг от друга дня два».

Несмотря на то что Нора просила Маяковского не звонить ей, он позвонил уже на следующий день и спросил, не хочет ли она поехать с ним на бега. Нора ответила, что уже договорилась поехать туда с Яншиным и другими актерами МХАТа, и напомнила, что он обещал не видеться с ней два дня. На вопрос, что она делает вечером, Нора ответила, что приглашена домой к Катаеву, но не пойдет.

После обеда Маяковский зашел в цирк, где готовилось представление «Москва горит». Художником- постановщиком была его подруга Валентина Ходасевич, с которой он общался в Париже осенью 1924 года. Приближалась премьера, но работа продвигалась плохо, Маяковский был недоволен и нервничал. Четыре часа дня 13 апреля, репетиция закончена. Внезапно Ходасевич услышала ужасный растущий грохот. Это Маяковский, приближаясь, бил по спинкам кресел своей тростью. На нем черное пальто и черная шляпа. «Лицо очень бледное и злое», — вспоминала она. Он поздоровался, но без «тени улыбки».

Маяковский пришел узнать, когда будет генеральная репетиция. Но в дирекции никого не было, и ответить никто не смог. Тогда он предложил Валентине прокатиться с ним в его машине. Она ответила, что не может, потому что должна работать с декорациями, а Маяковский, выйдя из себя, закричал: «Нет?! Не можете?! Отказываетесь?» У него, вспоминала она впоследствии, было «совершенно белое, перекошенное лицо, глаза какие-то воспаленные, горячие, белки коричневатые, как у великомучеников на иконах». Он продолжал ритмически бить тростью по стулу, стоявшему рядом, и повторил вопрос: «Нет?» Она ответила: «Нет», после чего раздался звук, похожий на «визг или всхлип»: «Нет? Все мне говорят „нет“! Только нет! Везде нет!..»

Он говорил эти слова уже на пути к выходу. Трость била по стульям. «Что-то почти сумасшедшее было во всем этом», — вспоминала Ходасевич, которая побежала вслед за ним, настигнув Маяковского уже у автомобиля. Она пообещала поехать с ним, но попросила подождать несколько минут, пока она договорится, чтобы монтирование закончили без нее. Вернувшись, она видит словно другого человека — «прекрасный, тихий, бледный, но не злой, скорее мученик». Валентина не удивилась — она и раньше была свидетельницей перепадов его настроения. Какое-то время они ехали в полном молчании. Потом Маяковский повернулся, посмотрел на нее дружелюбно и с виноватой улыбкой сказал, что будет ночевать в Лубянском проезде, и поэтому просит ее позвонить и разбудить его завтра, чтобы он не пропустил репетицию. Вдруг он попросил шофера остановиться и выпрыгнул из машины практически на ходу. На тротуаре он так грозно размахивал тростью в воздухе, что прохожие отскакивали в стороны. Бросив: «Шофер довезет вас куда хотите! А я пройдусь», он удалился большими, тяжелыми шагами, и Валентина прокричала ему вслед: «Какое хамство!». «Все было противно, совершенно непонятно и поэтому — страшно», — вспоминала она. На обратном пути в цирк они проезжали мимо Маяковского, который с высоко поднятой головой продолжал быстро размахивать в воздухе тростью, как хлыстом[31].

Решение Норы пойти на ипподром с Яншиным и друзьями из театра в очередной раз напомнило Маяковскому о его отчужденности, и это чувство только усилилось, когда позже он позвонил Асееву и от сестры его жены узнал, что тот тоже на ипподроме. Свояченицу удивило, что обычно учтивый Маяковский «как-то странно разговаривал» и спросил «Колю» без каких бы то ни было приветственных фраз. Услышав, что его нет дома, он немного помолчал, а потом сказал со вздохом: «Ну, что ж, значит, ничего не поделаешь». То, что в последние дни Маяковский так настойчиво искал контакта с Асеевым, с которым не общался несколько месяцев, свидетельствует о его отчаянии.

Он искал Асеева, потому что хотел в тот вечер пригласить его домой на ужин, чтобы не остаться одному. С той же целью днем он искал и Луэллу — так же безрезультатно — и других друзей. Кто-то, очевидно, обещал прийти, потому что, когда муж Луэллы (она вышла замуж в декабре 1929 года), не зная о том, что Маяковский ее искал, в восемь часов заглянул в Гендриков, он обнаружил, что Маяковский сидит за накрытым столом и пьет вино в полном одиночестве. «Я никогда не видел Владимира Владимировича таким мрачным», — прокомментировал он.

Никто из гостей не пришел, и Маяковский отправился к Катаеву в надежде, что там все же появится Нора. Когда он пришел, хозяин еще не вернулся, но в доме находился художник Владимир Роскин. Они с Маяковским были старыми друзьями, сотрудничали в РОСТА и вместе делали декорации для «Мистерии- буфф». В ожидании Катаева они затеяли партию в маджонг. Роскин сразу обратил внимание, что Маяковский не похож на себя.

Когда тот зажег папиросу, Роскин высказал удивление, поскольку в стихотворении «Я счастлив!» Маяковский гордо провозглашал, что бросил курить. Маяковский ответил, что его это не касается, что ему курить можно. «И тут я понял, что избежал словесной пощечины, что в другое время он уничтожил бы меня меткой остротой за эту иронию». Потом Маяковский проиграл десять рублей, которые тут же заплатил, сказав, что больше играть не хочет. Роскин, обрадовавшись, сообщил, что не потратит деньги, а оставит их на память обо всех проигрышах и унижениях, которым его подвергал Маяковский на протяжении лет. Маяковский подошел к нему, погладил по щеке и сказал: «Мы с вами оба небриты», после чего вышел в другую комнату. Роскина, так же как и два дня назад Асеева, поразила его пассивность. «На него это совсем не было похоже, — вспоминал он. — Он ведь никогда не оставлял партнера в покое, если имел возможность отыграться и играл всегда до тех пор, пока партнер не отказывался сам играть, а когда у него не оставалось денег, он доставал бы их, спешно написал стихи, чтобы иметь возможность отыграться. Я понял, что он в очень плохом настроении».

Около половины десятого домой вернулся Катаев в компании Юрия Олеши. Оба писателя представляли так называемую одесскую школу. Олеша приобрел известность в 1927 году, опубликовав роман «Зависть», к Катаеву слава пришла через год благодаря пьесе «Квадратура круга». Они и Маяковский принадлежали к разным литературным кругам и редко общались, главным образом потому, что этого не хотела Лили. Причины неясны, но в письме к Маяковскому (находившемуся в то время в Ялте) в июле 1929 года Лили призывает его не встречаться с Катаевым: «Володик, очень прошу тебя не встречаться с