наихудший). Happy is the man who can weather a day's travel at the price of silence (счастлив тот человек, который может переносить дневной переезд ценой молчания; to weather — переносить, выдерживать), and that on a beaten track (и это на проложенной колее).
'Come, mush on there, you poor sore-footed brutes!' he murmured, after several ineffectual attempts to start the load. But his patience was at last rewarded, and though whimpering with pain, they hastened to join their fellows.
No more conversation; the toil of the trail will not permit such extravagance. And of all deadening labors, that of the Northland trail is the worst. Happy is the man who can weather a day's travel at the price of silence, and that on a beaten track.
And of all heart-breaking labors (а из всех надрывающих сердце трудов), that of breaking trail is the worst (самый худший — прокладывать дорогу). At every step the great webbed shoe sinks till the snow is level with the knee (на каждом шагу большой плетеный снегоступ погружается, пока снег не оказывается на уровне колена; shoe = snowshoe — снегоступ; level — плоский, ровный; находящийся на одном уровне /с чем-либо/). Then up, straight up (потом вверх, прямо вверх), the deviation of a fraction of an inch being a certain precursor of disaster (/так как/ отклонение на долю дюйма — бесспорный предвестник несчастья), the snowshoe must be lifted till the surface is cleared (снегоступ должен подниматься, пока не будет очищена поверхность = пока не очистится его поверхность); then forward, down (потом вперед и вниз), and the other foot is raised perpendicularly for the matter of half a yard (и вторая нога поднимается перпендикулярно, к тому же на расстоянии половины ярда; for the matter of that — вдобавок, к тому же, включая). He who tries this for the first time (тот, кто пробует это в первый раз), if haply he avoids bringing his shoes in dangerous propinquity (если случайно избежит опасного сближения снегоступов; propinquity — близость, соседство) and measures not his length on the treacherous footing (и не растянется во весь рост на коварном снегу; to measure one’s length — растянуться во всю длину; to foot — идти пешком; наступать на что-либо, ходить по чему-либо), will give up exhausted at the end of a hundred yards (сдастся, изнуренный, в конце = через сотню ярдов; to give up — сдаться, уступить); he who can keep out of the way of the dogs for a whole day (тот, кто может целый день продержаться в стороне от собак; to keep out of one’s way — сторониться кого- либо, держаться в стороне от кого-либо) may well crawl into his sleeping-bag with a clear conscience and a pride (может вполне забраться в свой спальный мешок с чистой совестью и гордостью) which passeth all understanding (что выходит за пределы всякого понимания; to pass — превышать, превосходить; выходить за пределы, переходить границы); and he who travels twenty sleeps on the Long Trail is a man whom the gods may envy (и тот кто едет двадцать снов по Долгой Тропе, — это человек, которому могут позавидовать боги).
And of all heart-breaking labors, that of breaking trail is the worst. At every step the great webbed shoe sinks till the snow is level with the knee. Then up, straight up, the deviation of a fraction of an inch being a certain precursor of disaster, the snowshoe must be lifted till the surface is cleared; then forward, down, and the other foot is raised perpendicularly for the matter of half a yard. He who tries this for the first time, if haply he avoids bringing his shoes in dangerous propinquity and measures not his length on the treacherous footing, will give up exhausted at the end of a hundred yards; he who can keep out of the way of the dogs for a whole day may well crawl into his sleeping-bag with a clear conscience and a pride which passeth all understanding; and he who travels twenty sleeps on the Long Trail is a man whom the gods may envy.
The afternoon wore on (вторая половина дня медленно тянулась; to wear on — медленно тянуться /о времени/), and with the awe, born of the White Silence (и с благоговейным страхом, порожденным Белым Безмолвием), the voiceless travelers bent to their work (молчаливые путешественники подчинились работе; to bend — склонять/ся/; покоряться, подчиняться). Nature has many tricks wherewith she convinces man of his finity (у природы есть много уловок, с помощью которых она убеждает человека в его смертности; finite — смертный), — the ceaseless flow of the tides (бесконечный поток приливов), the fury of the storm (ярость шторма), the shock of the earthquake (толчки землетрясения), the long roll of heaven's artillery (долгая канонада небесной артиллерии; to roll — греметь, грохотать), — but the most tremendous (но самое ужасное), the most stupefying of all (самое поразительное из всех), is the passive phase of the White Silence (это мертвый период Белого Безмолвия; passive — инертный, бездеятельный). All movement ceases (прекращается всякое движение), the sky clears (проясняется небо), the heavens are as brass (небеса словно желтая медь); the slightest whisper seems sacrilege (малейший шепот кажется кощунством), and man becomes timid, affrighted at the sound of his own voice (и человек робеет, пугается: «становится робким, испуганным» при звуке собственного голоса).
The afternoon wore on, and with the awe, born of the White Silence, the voiceless travelers bent to their work. Nature has many tricks wherewith she convinces man of his finity, — the ceaseless flow of the tides, the fury of the storm, the shock of the earthquake, the long roll of heaven's artillery, — but the most tremendous, the most stupefying of all, is the passive phase of the White Silence. All movement ceases, the sky clears, the heavens are as brass; the slightest whisper seems sacrilege, and man becomes timid, affrighted at the sound of his own voice.
Sole speck of life journeying across the ghostly wastes of a dead world (единственная частичка жизни, путешествующая через призрачные пустынные пространства мертвого мира; waste — пустынное пространство), he trembles at his audacity (он дрожит от своей смелости), realizes that his is a maggot's life (осознает, что его /жизнь/ — жизнь личинки), nothing more (и не более того). Strange thoughts arise unsummoned (неосознанно возникают удивительные мысли; summoned — вызванный), and the mystery of all things strives for utterance (а тайна всего сущего: «всех вещей» стремится к выражению). And the fear of death, of God, of the universe, comes over him (и им овладевает страх перед смертью, страх перед Богом, страх перед вселенной; to come over — охватить, овладеть /об эмоции, физическом состоянии/), — the hope of the Resurrection and the Life (надежда на Возрождение и Жизнь), the yearning for immortality (сильное желание бессмертия), the vain striving of the imprisoned essence (тщетное стремление заключенной в тюрьму сущности), — it is then, if ever (именно тогда, если это когда-нибудь происходит), man walks alone with God (человек идет один наедине с Богом).
Sole speck of life journeying across the ghostly wastes of a dead world, he trembles at his audacity, realizes that his is a maggot's life, nothing more. Strange thoughts arise unsummoned, and the mystery of all things strives for utterance. And the fear of death, of God, of the universe, comes over him, — the hope of the Resurrection and the Life, the yearning for immortality, the vain striving of the imprisoned essence, — it is then, if ever, man walks alone with God.
So wore the day away (так неспешно тянулся день; to wear away — медленно тянуться /о времени/). The river took a great bend (река делала большой поворот; bend — излучина реки), and Mason headed his team for the cut-off across the narrow neck of land (и Мейсон направил свою упряжку по кратчайшему пути через узкий перешеек; cut-off — кратчайший путь, кратчайшее расстояние; neck of land — перешеек). But
