внутреннюю тюрьму. Но похищение ничего не дало. Тщетно пытались заставить Миллера написать обращение к белой эмиграции – он отказался. Упрашивали усердно, в лучших традициях нашего ведомства, но, несмотря на все пытки, сломить его не получилось. Белогвардейцу Миллеру удалось то, что не удалось ни Тухачевскому, ни кому другому из наших прославленных красных командиров, – он выдержал всё! Его расстреляли.
Так что операция провалилась.
Коба вызвал меня, орал и материл за «провал твоего дерьмового плана».
Я уточнил:
– План не мой. Что же касается успеха дела, то мне трудно руководить им за тысячу километров.
Он мрачно посмотрел на меня. Конечно, он все понял! Я тоже понял: заплачу и за это.
Коба щедро отблагодарил главных участников. Он не любил белых генералов, и Скоблина вскоре расстреляли. (Для наших агентов во Франции пустили байку, что он героически сражался в Испании и там погиб.) За Скоблиным последовал Шпигельглас. Это не было наказанием за провал. В конце концов, Миллера он всё-таки привез… Просто Шпигельглас был старым большевиком. Он принадлежал к прежней жизни, которой надлежало исчезнуть.
Плевицкая заплатила больше всех. Великая певица медленно сгниет во французской тюрьме. Чтобы она никого не выдала, мы периодически передавали ей весточки в тюрьму: «С вашим мужем все в порядке, он на секретной, ответственной работе в СССР, и мы прилагаем все усилия, чтобы вскоре вызволить вас».
Случилось!
В праздник 7 ноября я стоял, как всегда, на Красной площади. На том же месте, где в прошлом году мы стояли с Бухариным. Сейчас Бухарин сидел во внутренней тюрьме на Лубянке…
После парада и демонстрации я был на торжественном приеме в Кремле (Коба лично передал мне приглашение). Мне бы вспомнить, как особенно ласков мой друг
На приеме увидел, как Крупская подошла к Кобе, поздравила его с праздником. Пожалуй, впервые после смерти Ильича Коба обнял ленинскую вдову.
11 ноября тридцать седьмого года он позвал меня в кремлевскую квартиру. Туда, «учитывая происки многочисленных замаскировавшихся врагов…» (Коба не забывал играть в эту игру), посетителей теперь провожал сам комендант Кремля. К моему изумлению, вместо знакомого мне коменданта Петерсона меня ждал незнакомый офицер НКВД. Оказалось, накануне арестовали все кремлевское начальство, включая комендантов Кремля и Мавзолея…
Неутомимый Коба продолжал трудиться.
В квартире меня встретил другой офицер НКВД. Он сообщил, что Коба сейчас принимает Надежду Константиновну и просит подождать. Меня провели в соседнюю с гостиной маленькую комнату, выполнявшую роль прихожей, – здесь складывали почту и газеты для Кобы.
Дверь была приоткрыта, и я отчетливо слышал голос Кобы. Он говорил о Мавзолее.
Я удивился теме. Как я уже писал, Коба боялся мертвых и в Мавзолей спустился лишь однажды – в день его открытия. Говорят, Коба прошел мимо священного тела быстрым шагом, почти бегом. С тех пор он вообще там не бывал. Как-то мы с ним заговорили о Мавзолее, и он сказал:
– Мижду нами говоря, я понимаю – лежать под грохот парадов, выставленным на виду у зевак… Но это партийное поручение, и наш Ильич с честью выполняет его после смерти.
Я добавил бы:
Как не раз бывало, Коба прочел тогда мои мысли.
– Страху было мало, а врагов много. Нужно наоборот. – И добавил: – Ведь не одни зеваки приходят к Ильичу. Любящий его народ… Коммунисты со всего мира едут к нему поклониться.
Но в глазах его была мука. Я знал, он думает: и мне лежать там же!
В соседней комнате Коба и гостья пили чай. И молчали.
Наконец Коба заговорил. Повторил любимое – про данное народом партийное поручение, которое Ильич с честью выполняет после смерти.
Крупская не сразу, после паузы, произнесла:
– Сегодня я была в Мавзолее и подумала: я старею, а Володя все такой же. И еще подумала, как Володе было бы грустно. Он очень любил его. – И она попросила Кобу помиловать Бухарина. – Бухарчик… он так вас любит.
Коба молчал. Представляю, как
– Он мне об этой любви письма пишет. Уже десятка два написал. Читать чужие письма вслух нехорошо, но мы свои люди и оба его любим. Потому я письма эти вам почитаю.
Прошел, видимо, к письменному столу. Зашелестел бумагами. Нашел письмо, стал читать. А я – запоминать:
«Вот уж несколько ночей собираюсь тебе написать. Просто потому, что хочу тебе написать, не могу не писать, ибо и теперь ощущаю тебя, как какого-то близкого (пусть сколько угодно хихикают в кулак, кому нравится)…» Хихикать и вправду стоит. Ведь пишет он всё это, Надежда Константиновна, после того, как на свободе честил меня Чингисханом… хайлом! И ложь в этом чувствительном письме во всем, о чем бы ни писал… «Хочу сказать тебе прямо и открыто о личной жизни: я вообще в своей жизни знал близко всего четырех женщин… Ты напрасно считал, что у меня «десять жен», я никогда одновременно не жил с женщинами…» Даже здесь врет, – прервал чтение Коба. – Это сейчас он остепенился с женой, которая во внучки ему годится, а до нее у него бывало побольше чем десять баб одновременно… Во всем врет! – (Бедный Бухарчик постоянно забывал, что каждый его разговор, каждая его «баба» – на счету.) – Этот бабник почему-то решил, Надежда Константиновна, что я ревную к нему покойницу Надю. Между нами говоря, я ревновал ее. Но не к нему, конечно… К вредным идеям, которые заботливо вкладывал ей в мозг товарищ Бухарин… которые и привели к роковой развязке. Так что этот человек отнял у меня жену, искалечил меня на всю жизнь… – И Коба продолжил читать письмо: – «Все мои мечты последнего времени, – он повторил: –
Видно, старуха в ужасе замахала руками.
– Не верите? Правильно! И я долго не верил… Я приглашу вас на процесс, чтобы вы все услышали от него самого…
Наступила тишина. Бедная «Селедка» не смела больше настаивать, она хотела жить. Она не понимала, что это теперь невозможно. Она была частью партии Ильича, которая сейчас отправлялась в небытие.
Они долго молчали. И чтобы прервать тягостную паузу, она похвалила торт.
– Вам нравится? – спросил гостеприимный Коба. – Я попрошу присылать его вам… Еще раз простите, если огорчил. Я огорчен, поверьте, не меньше…
(В тридцать девятом году, накануне дня ее рождения, памятливый Коба прислал ей очередной торт… Она его попробовала и умерла, страдая от нестерпимых болей в животе и мучительной рвоты. Как любил
