Она. Ха-ха-ха! Как все это очаровательно, нелепо… В этом что-то такое дикое… такое… Ну что только со мной может случиться!.. Кстати, почему вы решили, друг мой Федя, что я должна., представить… Суслову?

Он. Глупость спросила! Во-первых, вы с ней обе — раскрасавицы…

Она. Как? Я для вас красавица не только когда вы под диваном, но и на диване? Ха-ха-ха!.. А моя несколько… излишняя седина…

Он. Это Божья серебряная сетка на золотых волосах…

Она. А обвал лица, морщины…

Он. Я вижу только голубые глаза… сквозь зимнее окно в прожилках изморози… Итак, ты — истинная Полина: ты дожила до глубокой старости… И вот ты вспоминаешь… Возьми Полинину книгу…

Она (не отвечая, подходит к роялю ). Боже мой, кто-то открыл крышку? (Радостно хлопает в ладоши.)

Он. Это мой подарок тебе — по случаю воскрешения Полины Сусловой…

Она (садится у рояля и всю дальнейшую сцену она ведет, перебирая клавиши). «Мы были на бале… на бале… на бале…» Федя, я отношусь с уважением к вашей странной идее… Вы это поймете по тому, как я буду с вами откровенна… (Играет.) Какая я, к черту, Аполлинария Суслова? Она и в старости была победоносная обольстительница! В нее влюблялись — до смерти! Каламбур…

Он. Да что ж ты несешь, старуха?

Она. Нет-нет, чтобы ее сыграть — надо иметь самочувствие Сары Бернар в расцвете славы! Для меня все это в далеком прошлом!..

Он (яростно). Ты что же — отказываешься?!

Она (застенчиво). Не совсем так… (Перебирает клавиши.) Во всем этом что-то есть!.. Я бы даже попробовала… но не Полину… (Замолкает.)

Он. Ты сошла с ума…

Она (совсем застенчиво). Анну Григорьевну Достоевскую!

Он. Свихнулась, карга? Моя Аня была скромницей. Во всем — в лице, в повадках… А ты… ты…

Она. Что — я? (Холодно.) Что вы знаете обо мне, наглец?

Он. Ты не вылезала из роскошных туалетов! А у Анны Достоевской не было денег на лишнее платье!.. Я будто вижу тебя… в твоей молодости…

Она. Как интересно! Что там видит этот мерзавец?

Он. Ты — в роскошной каракулевой шубе. Было?

Она. Это называлось манто! (Бьет по клавишам.)

Он (будто в экстазе). Твои руки — в роскошной муфте!.. Носила?

Она. Браво! (Играет.)

Он. На ногах — моднейшие туфли с драгоценной пряжкой!.. И кокетливые ботики…

Она. Все точно! Да здравствуют ботики!.. Завязка всех романов: когда он, встав на колени, помогал ей снять с ножки эти трогательные ботики… Ее ножка — в его руках… Да! Да! Я все это действительно носила… (Кричит.) Но на сцене! Самодовольный наглец!

Прохвост! Спорщик. (Бьет по клавишам.) Как это ни странно, ты описал мой знаменитый туалет из французской пьесы… Ох, как я сводила в нем с ума! (Напевает шансонетку.) А в жизни… как я была скромна!.. Так скромна… Так скромна… как… Анна Григорьевна, сукин сын! (Бешеный ритм рояля.) Ха-ха-ха!

Он. Старуха! Опомнись! Ты все — из чувства противоречия!

Она. И я всегда плевала на одежду! В двадцатые годы я содрала с окна плюшевую занавесь, прорезала дыры для рук и головы — и носила как зимнее пальто!!! Ха-ха-ха! (Бешеная музыка.)

Он. Старуха!

Она. В тридцатые годы на мне были блузка, беретка, юбка и спортивные тапочки! И в этом туалете всюду — и во дворец и на паперть! Мы были первые хиппи! Мы показывали пальцем на тех, кто наряжался! Мы их осмеивали! Революция отменила туалеты! Мы жили идеями, а не вещами. Мы были такие идейные, как… как… Как Анна Григорьевна, негодяй! (Бурная мелодия.) Нет, еще идейнее! Потому что это было суперидейное время! Ах, какой тогда был ветер! Ветер революции! Всюду выставки, диспуты! Всё — на улице! И всё бесплатно! Всё — для всех! Музеи, трамваи! Мы ездили на трамвае… Это было развлечение! Мы пели прямо из окон (Поет песенки двадцатых годов.) И впоследствии мой муж номер два…

Он (стонет). Но у моей Ани был только один муж! На всю жизнь. А сколько их было у тебя, старуха? Сколько было номеров твоих мужей?

Она. Это не важно… Потому что… Потому что я всегда любила только его… Только одного… как… как Анна Григорьевна, прохвост! (Бешеная мелодия.) Разговор окончен. Я готова сыграть Анну Григорьевну.

Он. Ну подожди, старуха, ну выслушай!..

Она. Бесполезно… Анну Григорьевну!

Он (обольщая ). Как я любил Полину. Я уже погибал, когда видел «мучительный следок» ее ноги. Послушай, что говорит герой в «Игроке» о Полине… Это я говорил когда-то Аполлинарии: «… Не сердитесь, я просто сумасшедший. Мне стоит только вспомнить, вообразить шум вашего платья, и я руки себе искусать готов… Знаете ли вы, что когда-нибудь я вас убью. Не потому убью, что разлюблю иль приревную… А так просто убью… Знаете невероятную вещь: я вас с каждым днем люблю все больше — а ведь это невозможно!.. Скажите слово — и я соскочу в бездну… Человек — деспот от природы и любит быть мучителем. Вы ужасно любите!..» Полина была великая мучительница!.. Это и в тебе есть, есть! Я чувствую!.. Полина коршуном висела над Аниной жизнью… И до конца дней своих моя Аня умирала от ревности… Аня!.. Аня даже в дневнике не смела назвать ее по имени. Она называла єе (смешок) «особа»! (Передает ей лист.) Ты только прочти, что написала Аня в тайном дневнике своем… И это в дни нашего свадебного путешествия! Читай!

Она. Я с листа не умею… Я начинаю волноваться.

Он. Брось, старуха, здесь никого нет!

Она. Здесь есть Я — и этого достаточно!

Он. Брось!.. Ты не можешь этого прочесть, потому что ты, красавица, никого не ревновала… Ревновали тебя.

Она. Мерзавец! (Лихорадочно начинает читать.) «Среда. Одиннадцатое сентября тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года. Мне сейчас представилось, что эта особа приехала сюда, в Женеву, что Федя видел ее тайно, ничего мне не говоря… О! Они думали, что я ничего не знаю, смеялись бы надо мною!.. Нет. Никогда этого не будет! Я слишком горда! Потому-то я дала слово всегда наблюдать за ним и не доверяться слишком его словам! Положим, что это дурно, — но что делать. Я не могу быть спокойной, если так люблю Федю, что ревную его! Да простит меня Бог за то, что хочу шпионить моего мужа… Мне представилось, что он вместо того, чтобы ходить в кофейню читать газеты, — ходит к ней! Меня все это до такой степени поразило, что я начала плакать, да так сильно!.. Я сжимала себе шею, кусала руки и просто боялась, что сойду с ума! Я плакала Бог знает как и страдала невыносимо. Одна мысль об этой подлой особе, которая меня, вероятно, так не любит, что способна нарочно ему отдаться, чтобы насолить мне, зная, что это будет для меня горько. Неужели все мое счастье рушится? Господи! Я, кажется, умру, если… так будет!..»

Он. Браво! Я вижу… Ты умела ревновать к пустому… И ты тоже шпионила своих