их на площадь… И я им в этом помогал. И тогда они в благодарность, светло, могли мне рассказать всю правду — то есть выдать!
Первый мундир. И тут их до конца ломали!.. Сразу после просветления их вели на очную ставку… К ним вводили товарищей… И они видели лица тех, кого только что предали… и так светло! И они понимали, что пали, и им уже было все равно. Так уличили Муравьева, а тот — Шаховского, а Шаховской — Рылеева, а Рылеев — Каховского… Хотя, не скрою, были загадки. Одна тебе особенно интересна. Например, полковник Пестель — злодей во всей силе слова этого, без малейшего раскаяния на челе, — отчего он выдал многих и, в частности, тебя? Он выдал куда больше, чем мы его спрашивали!
Лунин. Это его ошибка! Его ошибка была в том, что он считал… что имеет дело с людьми здравомыслящими! Хотя бы немного думавшими о стране!.. Он решил, что, если раскрыть вам заговор во всей его силе, вы должны ужаснуться и первым делом подумать: отчего так?., в чем существо требований?.. Он ошибся: вы всего лишь свора псов, обезумевших при виде крови!
Первый мундир. Как странно, Лунин… Но у этого гениальнейшего человека были высокие мотивы, приводившие, однако…
Лунин. Замолчи! Замолчи!
Мундир. Я часто думаю… о том же… о чем думаешь часто и ты… А если бы сей муж одержал верх?
Лунин. Черт! Черт! Черт!.. Вы повесили его! Вы! Вы! И по камере нельзя ходить… его ноги свисают с потолка… и бьют по голове! Проклятие!..
Он останавливается.
Первый мундир. Ну полно… полно, Лунин. Итак, я много раз допрашивал тебя по прибытии в Петропавловскую крепость.
Лунин. «С удовольствием».
Первый мундир. «Послушайте, Лунин, но вы переписали мои же четырнадцать фамилий».
Лунин. «Именно так».
Первый мундир. «Но это я вам их назвал».
Лунин. «А я вам их повторил… и больше добавить ничего не могу… ибо добавить больше — это значит изменить родству и, что еще важнее… совести, граф. А если вы впредь пожелаете разговаривать со мной в эдаком тоне, то кандалами… невзначай…»
Первый мундир. Да, ты был из немногих, не выдавших никого… Ну, это только на допросах ты храбр был… Мне донесли, что на прогулке и в камере часто твои глаза наполнялись слезами… и выражение черной меланхолии…
Лунин. Я любил! И отдал сразу после бала… Суд после бала!
Первый мундир. Не то, Лунин. Или не только то.
Второй мундир. Я встретил вас на лестнице, когда меня вели на прогулку… Вы сами подошли ко мне и затеяли беседу.
Лунин. Да, тотчас, как я очутился среди них… Я начал поддерживать их дух… И когда я увидел этого мальчика с опухшими от слез глазами…
Второй мундир. Вы рассказали мне, как могли бежать и не бежали… и как никого не выдали на допросах…
Лунин
Второй мундир. «Не разговаривайте со мной. Я вас ненавижу! Зачем вы меня мучаете! Да, я выдал Шаховского! Я никому не принес пользы! За то я просил Господа дать мне смерть! Я пытался сам! Но не смог! О, вы не знаете этого! У вас нет семьи… А у меня старуха мать! И сестра… и я не выдержал! А некоторых сажали в кандалы и пытали, если понимали, что слаб, несчастный».
Лунин. Ты назвал «несчастными» выдавших тебя. Ты им простил?
Второй мундир. Я простил? Да смею ли я… после того, что сделал сам… Да и без того, клянусь, я лишь смел бы молиться за них, чтобы их дух не пал так низко… как пал мой. Я люблю их.
Лунин. Тогда ты меня прости.
Второй мундир
Лунин. И я упал на колени, чувствуя счастье оттого, что вдруг понял… Это нельзя сказать словами. Но смысл был таков: я приехал сюда тем, прежним… сытым гордецом. И только сейчас, среди слез и мук, я познавал дорогу… Да, пройти весь путь, их страдания… Не как Дант, спустившийся в ад… но поселившись в этом аду — и заслужить судьбой своею рассказать о них истину… Я чувствовал ликование… и дух мой заполнял небо… Я пришел в счастливейшее расположение духа. И когда Жаку объявили приговор Хозяина, он захохотал… Меня, познавшего предназначение… чувствовавшего само небо… Плуты! Временные человеки!.. И я заорал: «Прекрасный приговор, господа, его следует немедля окропить». Я приспустил штаны и на приговор…
Хохот мундиров.
Боже мой… Тишина-то какая.
В комендантскую входит со светильником Григорьев, освещает спящих Писаря и Марфу. Расталкивает, те поднимаются. Потом Григорьев вводит Баранова и Родионова. Они глядят на одевающихся Марфу и Писаря.
Баранов. Бесстыжие.
Родионов. Вольные.
Григорьев. Молчать.
Писарь. Как обещался.
Григорьев. Молчать!
А Марфа все так же неторопливо одевается, напевая:
