Каждого танцевавшего Там и справедливо несправедливо попадающего Сюда первое время сопровождает механическая кукла. Почти египетское кибер-ушебти. Балетное существо вергилий. Чтобы не так страшно. Чтобы чуть-чуть светлее.

Куклы учат танцевавших Там двигаться Здесь заново. По новым правилам.

Теперь балерины и танцовщики готовы. С этого мгновения им можно начинать страдать…

Это как вступительный экзамен в балетную школу. Тебе десять лет. Хочется понравиться. Для этого надо вывернуть суставы так, чтобы они стали маникюрными ножницами. Остригли все лишние, неправильно торчащие ножки музыки.

Белое трико слишком плотно обтягивает ноги. Ноги становятся тонкими, как руки. На стопы сползают с ладоней линии прожитой жизни. Это не танец, это воспоминание танца о танцующем. Впрочем, танец так всегда и видел танцующего…

Треск сухожилий — переломы веточек розового огня.

Стрекоза, упав в кровь, взлетает неуклюжим пожарным вертолетиком. Отправляется кого-нибудь спасать, обманывая себя насекомым мчс. Ловит человечка, убеждает в том, что ему нужна помощь, заставляет повторять движения своих крыльев. Когда у человечка оторвутся руки — скажет: «Жди, крылья у тебя вот-вот вырастут».

Полетит дальше. Пока сладкий керосин не загорчит.

Впервые начинает движение, зная, что вокруг нет врагов и поклонников. Нет цветов в красном, бриллиантов в черном, поцелуев в белом. Никто не кладет в пуанты битое стекло.

Одиночество красивых коленей прикрыто бесконечной юбочкой голых ладоней.

Движется. Двигается. Так дышат пневмонией. В тяжелых легких затоптанный еще при жизни кордебалет исполняет Здесь кашель танца.

Влажная расплата. У температуры тела искривление осанки.

Понимает — надо ползти. На коленях и локтях. На косточках. Вдавливать порочные многоточия в давно закончившееся предложение. Только тогда унизительно медленно включится механизм и никому не удастся увидеть того, кто войдет в нее сзади.

Тончайшая жизель спрятана внутри растения с опавшими листочками аплодисментов. На стебле — трещинки беременности. Осталось несколько месяцев, Потом талия растения не сможет остановиться на бис.

Иногда Сюда незаконно проносят письма. И так же, как и Там, заставляют сначала станцевать, только потом отдают. Письма, как правило, пустые: буквы теряются при пересылке. Но остается запах. Если повезет — письма пахнут свернутыми в трубочку программками премьер, уютной завистью других балерин и баснословно дорогими пуантами лондонской мастерской «Freed».

За это стоит унизительно станцевать. И совсем неважно, что потом в наказание сломают через колено позвоночник.

Покрывается черным, негритянским. Кожицей хип-хопа. Чтобы немного навсегда забыть балет. Белое — только крошечные зубные балерины из кальция. Там, во рту. В слизистой оркестровой яме.

Вложить в рот палец. Палец как червь с двумя суставами. Ноготь попадает в солнце и луну нёба. Намокнет. Но не вернет к движению отростки туловища. Только вскроются глаза.

За любовь Здесь не наказывают. Просто никто не помнит, что это такое. Только дают на всякий случай не одно, а два существа.

Поскольку свет иногда ненадолго выключают, тени существ сами догадались, что нужно делать после того, как тела отталкивают друг друга.

Может только глазами. Не хочет чем-то другим, не видящим. Лучше завернуться в бледную тряпочку тела и учиться ресницами, остатками ресниц, веками, остатками век, зрачками, остатками зрачков. И отсекать по одной все надоевшие мышцы, вздрагивающие от внезапных продолжений танца.

На Рождество как издевательство заставляют ставить «Лебединое озеро». Каждая деталь выворачивается наизнанку. У маленьких лебедей купируют крылья. Из обрубков торчат чайковские косточки.

Здесь есть небольшая коллекция виниловых пластинок. На одной из них записан «Дон Кихот». С длинным, очень балетным копьем магнитной иголочки, протыкающим все подряд, что хоть немного похоже на женщину.

На животе телефонный диск без цифр. Здешняя связь очень плохая. Если и удается дозвониться, почти ничего не разобрать.

Иногда оператор говорит «подождите» и достает мелодичную таблетку, которая перекатывается в ладони ушной раковины шариком сильфиды.

В фотоателье в воскресенье не было очереди, и фотографии обещали сделать за двадцать минут, если доплатить двадцать рублей. Мама неловко сидела на краешке скамьи и, когда ее позвали, так и пошла к фотографу в пальто, хотя Ружена четыре раза громко сказала: «Сними пальто, тебя будут фотографировать. Фотография, понимаешь?»

Пришли домой, мама выволокла гладильную доску и взялась гладить. Новым утюгом, красивым, с паром. Ее никто не заставляет гладить, и она обычно этого не делает, тяжело стоять, и новомодного утюга она боится. Когда тебе восемьдесят, изменения в жизни воспринимаются с трудом. Утюги с паром, видеомагнитофоны, мобильники, железные двери. Поди объясни, что те две девахи были никакие не опросчицы и не вернись Ружена с работы вовремя, никто не знает, чем бы дело кончилось, вполне возможно, что обчищенной сумочкой не обошлось бы. То-то они пискнули и вымелись как не было их, Ружена и не запомнила толком, как они выглядели. Вроде одна черненькая… или рыжая?

И упрямая ведь, хуже осла, думает Ружена. Всю жизнь такой была. Твердит — это просто девочки, собирают подписи, грабители выглядят не так. Ружена ей: а где паспорт, и кошелек вместе с ним? Мама всегда вкладывает паспорт в кошелек, никак не отучить. Так вместе и сперли: пока одна забалтывала старуху, вторая провернула по скорой. Ружена спрашивает — где всё, а она начинает плакать и твердить — я никого не пускаю никогда, это первый раз, не знаю, где паспорт.