попу в карман? Да будь он хоть миллионер, а ты не должен пользоваться даром его трудами! Сам не даешь даром, так и не бери даром! Ты не можешь себе представить, какие у них мерзости творятся! — повернулся генерал к Анне Михайловне. — Ты побывала бы на их судах да на сходах! Это разбойники!

Генерал не унялся, даже когда началась приемка. Он придирался к каждому больному, передразнивал, объяснял все болезни пьянством и распутством.

— Ишь какой худой! — ткнул он одного пальцем в грудь. — А отчего? Есть нечего! Пропил всё! Ведь ты овес земский пропил?

— Что и говорить, — вздохнул больной, — прежде при господах лучше было…

— Врешь! Лжешь! — вспылил генерал. — Ведь ты говоришь это не искренно, а чтобы лесть сказать!

На другой день генерал опять сидел у окна и пропекал больных. Это занятие увлекло его, и он стал сидеть у окна ежедневно. Анна Михайловна, видя, что ее супруг не унимается, начала принимать больных в амбаре, но генерал добрался и до амбара. Старуха со смирением сносила это «испытание» и выражала свой протест только тем, что краснела и раздавала обруганным больным деньги; когда же больные, которым генерал пришелся сильно не по вкусу, стали ходить к ней всё реже и реже, она не выдержала. Однажды за обедом, когда генерал сострил что-то насчет больных, глаза ее вдруг налились кровью и по лицу забегали судороги.

— Я просила бы тебя оставить моих больных в покое… — сказала она строго. — Если ты чувствуешь потребность изливать на ком-нибудь свой характер, то брани меня, а их оставь… Благодаря тебе они перестали ходить лечиться.

— Ага, перестали! — ухмыльнулся генерал. — Обиделись! Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав. Хо-хо… А это, Анюта, хорошо, что они перестали ходить.

Я очень рад… Ведь твое лечение не приносит ничего, кроме вреда! Вместо того чтоб лечиться в земской больнице у врача, по правилам науки, они ходят к тебе от всех болезней содой да касторкой лечиться. Большой вред!

Анна Михайловна пристально поглядела на старика, подумала и вдруг побледнела.

— Конечно! — продолжал болтать генерал. — В медицине прежде всего нужны знания, а потом уж филантропия, без знаний же она — шарлатанство… Да и по закону ты не имеешь права лечить. По-моему, ты гораздо больше принесешь пользы больному, если грубо погонишь его к врачу, чем сама начнешь лечить.

Генерал помолчал и продолжал:

— Если тебе не нравится мое обращение с ними, то изволь, я прекращу разговоры, хотя, впрочем… если рассуждать по совести, искренность по отношению к ним гораздо лучше молчания и поклонения. Александр Македонский великий человек, но стульев ломать не следует, так и русский народ — великий народ, но из этого не следует, что ему нельзя в лицо правду говорить. Нельзя из народа болонку делать. Эти ces moujiks такие же люди, как и мы с тобой, с такими же недостатками, а потому не молиться на них, не няньчиться, а учить их нужно, исправлять… внушать…

— Не нам их учить… — пробормотала генеральша. — Мы у них поучиться можем.

— Чему это?

— Мало ли чему… Да хоть бы… трудолюбию…

— Трудолюбию? А? Ты сказала: трудолюбию?

Генерал поперхнулся, вскочил из-за стола и зашагал по комнате.

— А я разве не трудился? — вспыхнул он. — Впрочем… я интеллигент, я не moujik, где же мне трудиться? Я… я интеллигент!

Старик не на шутку обиделся, и его лицо приняло мальчишески-капризное выражение.

— Через мои руки тысячи солдат прошло… я околевал на войне, схватил на всю жизнь ревматизм и… и я не трудился! Или, скажешь, мне у этого твоего народа страдать поучиться? Конечно, разве я страдал когда-нибудь? Я потерял родную дочь… то, что привязывало еще к жизни в этой проклятой старости! И я не страдал!

При внезапном воспоминании о дочери старики вдруг заплакали и стали утираться салфетками.

— И мы не страдаем! — всхлипывал генерал, давая волю слезам. — У них есть цель жизни… вера, а у нас одни вопросы… вопросы и ужас! Мы не страдаем!

Оба старика почувствовали друг к другу жалость. Они сели рядом, прижались друг к другу и проплакали вместе часа два. После этого они смело уже глядели в глаза один другому и смело говорили о дочери, о прошедшем и о грозившем будущем.

Вечером легли они спать в одной комнате. Старик говорил без умолку и мешал жене спать.

— Боже, какой у меня характер! — говорил он. — Ну, к чему я говорил тебе всё это? Ведь то были иллюзии, а человеку, особенно в старости, естественно жить иллюзиями. Своей болтовней я отнял у тебя последнее утешение. Знала бы себе до смерти лечила мужиков да не ела мяса, так нет же, дергал меня чёрт за язык! Без иллюзий нельзя… Бывает, что целые государства живут иллюзиями… Знаменитые писатели на что, кажется, умны, но и то без иллюзий не могут. Вот твой любимец семь томов про «народ» написал!

Час спустя генерал ворочался и говорил:

— И почему это именно в старости человек следит за своими ощущениями и критикует свои поступки? Отчего бы в молодости ему не заниматься этим? Старость и без того невыносима… Да… В молодости вся жизнь проходит бесследно, едва зацепляя сознание, в старости же каждое малейшее ощущение гвоздем сидит в голове и поднимает уйму вопросов…

Старики уснули поздно, но встали рано. Вообще, после того, как Анна Михайловна оставила лечение, спали они мало и плохо, отчего жизнь казалась им вдвое длиннее… Ночи коротали они разговорами, а днем без дела слонялись по комнатам или по саду и вопросительно заглядывали в глаза друг другу.

К концу лета судьба послала старикам еще одну «иллюзию». Анна Михайловна, войдя однажды к мужу, застала его за интересным занятием: он сидел за столом и с жадностью ел тертую редьку с конопляным маслом.

На его лице ходуном ходили все жилки и около углов рта всхлипывали слюнки.

— Покушай-ка, Анюта! — предложил он. — Великолепие!

Анна Михайловна нерешительно попробовала редьку и стала есть. Скоро и на ее лице появилось выражение жадности…

— Хорошо бы, знаешь, тово… — говорил генерал в тот же день, ложась спать. — Хорошо бы, как это жиды делают, распороть щуке брюхо, взять из нее икру и, знаешь, с зеленым луком… свежую…

— А что же? Щуку нетрудно поймать!

Раздетый генерал отправился босиком в кухню, разбудил повара и заказал ему поймать щуку. Наутро Анне Михайловне захотелось вдруг балыка, и Мартын должен был скакать в город за балыком.

— Ах, — испугалась старуха, — забыла я сказать ему, чтобы кстати он и мятных пряников купил! Мне что-то сладенького захотелось.

Старики отдались вкусовым ощущениям. Оба сидели безвыходно в кухне и взапуски изобретали кушанья. Генерал напрягал свой мозг, вспоминал лагерную, холостецкую жизнь, когда самому приходилось заниматься кулинарией, и изобретал… Из числа изобретенных им кушаний обоим понравилось в особенности одно, приготовляемое из риса, тертого сыра, яиц и сока пережаренного мяса. В эту еду входит много перца и лаврового листа.

Пикантным блюдом закончилась последняя «иллюзия». Ему суждено было быть последнею прелестью обеих жизней.

— Вероятно, дождь будет, — говорил в одну сентябрьскую ночь генерал, у которого начинался припадок. — Не следовало бы мне сегодня есть так много этого рису… Тяжело!

Генеральша раскинулась на постели и тяжело дышала. Ей было душно… И у нее, как у старика, сосало под ложечкой.

— А тут еще, чёрт их побери, ноги чешутся… — брюзжал старик. — От пяток до колен какой-то зуд стоит… Боль и зуд… Невыносимо, чёрт бы его взял! Впрочем, я мешаю тебе спать… Прости…

Прошло больше часа в молчании… Анна Михайловна мало-помалу привыкла к тяжести под ложечкой и забылась. Старик сел в постеле, положил голову на колени и долго сидел в таком положении. Потом он стал чесать себе голени. Чем усерднее работали его ногти, тем злее становился зуд.