остается» (24 сентября).

В повести отразились многие таганрогские впечатления Чехова. Как вспоминает его земляк, П. Сурожский («Приазовский край», 1914, № 172), в описании города и в характеристике общества воссоздан именно Таганрог. М. П. Чехов, припоминая «строгость семейного режима» в их детстве, утверждает, что «этот режим все-таки оставил в душе Антона Павловича неприятный след и в его повести «Моя жизнь» есть много автобиографических черт». Кроме того, слова Редьки «Как это он ловко все пригнал!» были произнесены когда-то дядей А. П. Чехова, М. Е. Чеховым, об авторе фарса «Маменькин сынок». Образы Карповны и Прокофия во многом списаны с тетушки Федосьи Яковлевны и «некоего мясника Прокофия Алексеевича», которому действительно принадлежит фраза: «Я вам, мамаша, могу снисхождение сделать. В сей земной жизни буду вас питать на старости лет в юдоли, а когда помрете, на свой счет похороню…» Однако наказан розгами был не он, а купец Китаев из Нижнего Новгорода, в самом деле говоривший во время холеры против докторов («А. Чехов и сюжеты», с. 12–23). Прототипом главного героя повести, как считал Л. Н. Толстой, «послужил небезызвестный опрощенец князь В. В. Вяземский, вызвавший когда-то целый шум в печати» («Чехов в восп.», с. 368).

Сразу после появления повести в журнале писатель И. Л. Леонтьев-Щеглов писал Чехову: «Благодарю Вас много, много, в качестве читателя «Нивы» за Ваш превосходный (со всех сторон) рассказ «Моя жизнь». Вот она, г-жа литература, в ее настоящем виде!» (1 января 1897 г.) 13 декабря отозвался И. Е. Репин: «Моя жизнь» — вот что тронуло меня и произвело глубокое впечатление. Какая простота, сила, неожиданность; этот серый обыденный тон, это прозаическое миросозерцание являются в таком новом увлекательном освещении; так близка душе делается вся эта история! Действующие лица становятся родными, и их жаль до слез. И как это ново! Как оригинально! А какой язык!..» (И. Е. Репин. Письма к писателям и литературным деятелям, с. 141). Очень высоко ценил повесть М. Горький. «Вчера я прочитал «Мою жизнь». — Роскошь!» — пишет он Е. П. Пешковой 22 марта 1899 г. А в 1925 г., говоря о «гигантской политической роли» русской литературы, среди произведений, служивших этой цели, называет и «Мою жизнь» («Горький и Чехов», с. 169).

Первое упоминание о повести мы находим в письме Чехова к Е. М. Шавровой от 1 января 1897 г.: «…я занят, занят по горло: пишу и зачеркиваю, пишу и зачеркиваю…» А 1 марта он сообщает А. С. Суворину: «Я написал повесть из мужицкой жизни, но говорят, что она не цензурна и что придется сократить ее наполовину». Опасаясь цензуры, Чехов снял главу, где мужики разговаривают «о религии и властях» (Ф. Д. Батюшкову, 24 января 1900 г.).

Замышляя покупку имения, Чехов писал 19 октября 1891 г. А. С. Суворину: «…если я литератор, то мне нужно жить среди народа… Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, хоть маленький кусочек…» И «семь лет «мелиховского сидения» не прошли для него даром. Они наложили на его произведения этого периода свой особый отпечаток, особый колорит. Это влияние Мелихова признавал он и сам. Достаточно вспомнить о его «Мужиках» и «В овраге», где на каждой странице сквозят мелиховские картины и персонажи» («Вокруг Чехова», с. 280). Писатель В. Н. Ладыженский рассказывает, как он присутствовал однажды на молебне в мелиховской школе вместе с Чеховым, который обратил его «внимание на местного крестьянина, послужившего прототипом для старосты в «Мужиках», и указывал на своеобразную колоритность его речи» («Чехов в воен.», с. 303). Но к концу 90-х гг. Мелихово, сыгравшее важнейшую роль в творческой биографии писателя, уже исчерпало себя. 26 июня 1899 г. он пишет А. С. Суворину: «… в беллетристическом отношении после «Мужиков» Мелихово уже истощилось и потеряло для меня цену».

Значение «Мужиков» как явления общественного и литературного было огромно. Честное и правдивое изображение русской деревни, чуждое какой бы то ни было идеализации, вызвало ярость и негодование в реакционных кругах. А. С. Суворин записал в своем дневнике 27 апреля 1898 г.: «Здесь Чехов… Он мне рассказывал, что Короленко убедил его баллотироваться в члены Союза писателей, сказав, что это — одна формальность. Оказалось, что среди этого Союза оказалось несколько членов, которые говорили, что Чехова следовало забаллотировать за «Мужиков»… «Меня чуть не забаллотировали», — говорил Чехов» («Дневник А. С. Суворина». М. — Пг., 1923, с. 179).

По-своему не принял «Мужиков» Л. Н. Толстой. «Рассказ «Мужики» — это грех перед народом. Он не знает народа…» — говорил Толстой. «Из ста двадцати миллионов русских мужиков Чехов взял одни только темные черты. Если бы русские мужики были действительно таковы, то все мы давно перестали бы существовать» (ЛН, с. 519 и 521).

Но большинство современников встретили «Мужиков» восторженно. «Какую дивную вещь написал Антон Павлович — «Мужики». Это потрясающая вещь. Он достиг в этой вещи поразительно художественной компактности. Я от нее в восторге», — писал И. И. Левитан М. П. Чеховой (М. П. Чехова. Из далекого прошлого. М., Гослитиздат, 1960, с. 45). «Спасибо, громадное спасибо Вам за «Мужиков», — пишет доктор П. Г. Розанов 5 мая 1897 г. «Читал с огромным напряжением «Мужиков». Судя по отзывам со всех концов, ты давно не имел такого успеха» (Вл. И. Немирович-Данченко, май 1897 г.). Артист и драматург А. И. Сумбатов-Южин тогда же пишет: «…твои «Мужики» — величайшее произведение… Удивительно высок и целен твой талант в «Мужиках»… И везде несравненный трагизм правды, неотразимая сила стихийного, шекспировского рисунка; точно ты не писатель, а сама природа». М. Горький высоко ценил повесть за то, что она свидетельствовала, как «резко изменилось отношение литературы к мужику; благодушный мечтатель и лирик исчез, явились дикие, пьяные, странные «Мужики», и относил ее к тем произведениям, которые сыграли «гигантскую политическую роль» в жизни России («Горький и Чехов», с. 176 и 169).

В мелиховский период, когда Чехов работал в земстве и строил школы, он особенно близко и хорошо узнал жизнь сельских учителей. «Если я когда-нибудь напишу рассказ про сельского учителя, самого несчастного человека во всей империи, то на основании знакомства с жизнью многих десятков их», — говорил он М. М. Ковалевскому («Чехов в восп.», с. 448).«…мы разговорились о тяжелом положении народных учителей и учительниц, и я увидел впоследствии некоторые черты этого положения в художественной правде небольшого рассказика «На подводе»… — вспоминает писатель В. Н. Ладыженский (там же, с. 303–304).

Л. Н. Толстой, прочитав рассказ в газете, записал в своем дневнике: «Превосходно по изобразительности, но риторика, как только он хочет придать смысл рассказу» (Л. И. Толсто и. Полн. собр. соч., т. 53, с. 172).

Рассказ открывает цикл, в который помимо «Человека в футляре» входят рассказы «Крыжовник» и «О любви». Чехов предполагал написать целую серию рассказов о «футлярных людях», о чем 28 сентября 1899 г. оповещал А. Ф. Маркса: «…рассказы «Человек в футляре», «Крыжовник» и «О любви» — рассказы, принадлежащие к серии, которая далеко еще не закончена и которая может войти лишь в XI или XII том, когда будет приведена к концу вся серия». Однако другие рассказы этой серии не появились. Рассказ написан летом 1898 г., сразу по возвращении из Ниццы.

Многие мемуаристы указывают, что одним из прототипов «человека в футляре», учителя Беликова, был инспектор таганрогской гимназии А. Ф. Дьяконов, который «был божеским наказанием и для учащихся и для учащих, много лет держал в подчинении и страхе всю гимназию…» (П. Сурожский. Местный колорит в