языка, жизни, непосредственности еще не было в русской литературе. Как он восхищен был техникой, красотой и особенно поэзией этого восходящего, тогда нового светила русской литературы!!» (И. Е. Репин. Письма к писателям и литературным деятелям, 1880–1929. М., «Искусство», 1950, с. 168). Даже Григорович увидел в «Степи» бедность содержания: «…рама велика для картины, величина холста не пропорциональна сюжету» (8 октября — «Слово», с. 212). Приверженцу старой школы, ему оказались не по плечу новаторские искания Чехова. И лишь позднее поиски Чехова в области формы, его художественная дерзость были по достоинству оценены великим мастером — Л. Н. Толстым: Чехова как художника «даже сравнивать нельзя с прежними писателями — с Тургеневым, Достоевским или со мной… манера какая-то особенная, как у импрессионистов. Видишь, человек без всякого усилия набрасывает какие-то яркие краски, которые попадаются ему, и никакого соотношения, по-видимому, нет между всеми этими яркими пятнами, но в общем впечатление удивительное» («Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», в двух томах, т. II. Гослитиздат, 1960, с. 119). М. Горький призывал «учиться писать» по повести «Степь»: «все — ясно, все слова — просты, каждое на своем месте» («Горький и Чехов», с. 177). И, кончая воспоминания о Чехове, с некоторой завистью пишет: «Хорошо бы написать о нем так, как сам он написал «Степь», рассказ ароматный, легкий и такой, по-русски, задумчиво грустный» («Чехов в восп.», с. 511).

Закончив повесть, Чехов был полон решимости, «если она будет иметь хоть маленький успех», положить «ее в основание большущей повести и… продолжать» (А. Н. Плещееву, 3 февраля), и вскоре он даже наметил судьбы героев будущей «большущей повести». Однако эта повесть, как и роман его, не были написаны. Впоследствии, когда Чехову говорили: «Бросьте писать рассказики. Мы ждем от вас крупного», он поправлял пенсне, поглаживал волосы, неопределенно покрякивали жаловался друзьям: «Под именем «крупного» они подразумевают длинное. Они все привыкли мерять погонными саженями» (П. П. Гнедич. Книга жизни, изд-во «Прибой», 1929, с. 178–179).

Рассказ отличает необычайно тревожный и глубокий интерес к общественным проблемам времени, интерес, который отныне будет звучать в творчестве Чехова неизменно.

15 сентября 1888 г. Чехов сообщает А. Н. Плещееву, что пишет рассказ «помаленьку, и выходит он… сердитый», а 30 сентября, что рассказ окончен: «вышел немножко длинный… немножко скучный, пожизненный и, представьте, с «направлением». Отправляя «Именины» в редакцию, Чехов опасался, как бы их смысл не был искажен чужой правкой: «…я просил не вычеркивать в моем рассказе ни одной строки. Эта моя просьба имеет в основании не упрямство и не каприз, а страх, чтобы через помарки мой рассказ не получил той окраски, какой я всегда боялся», — это он пишет Плещееву 4 октября и в тот же день вдогонку посылает еще одно письмо, в котором поясняет суть рассказа и одновременно выявляет свою общественную позицию: «Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист… Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах… Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи… Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Мое святое святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались».

6 октября Плещеев пишет Чехову подробный отзыв о рассказе. Засвидетельствовав «знание жизни и большую наблюдательность», он в то же время замечает, что не увидел в «Именинах» «направления»: «В принципиальном отношении тут нет ничего ни против либерализма, ни против консерватизма…» Плещееву не понравилось также насмешливое изображение «человека 60-х годов» и «украинофила», он обратил внимание на психологическую неубедительность образа Петра Дмитриевича в сцене с доктором (впоследствии снятой), нашел скучноватой середину рассказа, отметил явные подражания Толстому: «разговор Ольги Мих. с бабами о родах и та подробность, что затылок мужа вдруг бросился ей в глаза, — отзывается подражанием «Анне Карениной», где Долли также разговаривает в подобном положении с бабами и где Анна вдруг замечает уродливые уши у мужа» (6 октября — «Слово», с. 256–258).

Отстаивая свою позицию, Чехов спрашивал Плещеева 9 октября: «Неужели и в последнем рассказе не видно «направления»? Вы как-то говорили мне, что в моих рассказах отсутствует протестующий элемент, что в них нет симпатий и антипатий… Но разве в рассказе от начала до конца я не протестую против лжи? Разве ото не направление?» Подтвердил он и свои симпатии к Ольге Михайловне, «либеральной и бывшей на курсах», к земству, к суду присяжных. Объяснил и отношение к «украинофилу»: тем, что «имел в виду тех глубокомысленных идиотов, которые бранят Гоголя за то, что он писал не по- хохлацки, которые, будучи деревянными, бездарными и бледными бездельниками, ничего не имея ни в голове, ни в сердце, тем не менее стараются казаться выше среднего уровня и играть роль, для чего и нацепляют на свои лбы ярлыки». И — к «человеку 60-х годов», этой «полинявшей недеятельной бездарности, узурпирующей 60-е годы»: «Шестидесятые годы — это святое время, и позволять глупым сусликам узурпировать его — значит опошлять его». (Впоследствии подробные характеристики «украинофила» и «человека 60-х годов» при большой переработке были сняты, очевидно, как затруднявшие развитие действия.) Относительно подражания Толстому Чехов согласился с Плещеевым: «Вы правы, что разговор с беременной бабой смахивает на нечто толстовское. Я припоминаю. Но разговор этот не имеет значения; я вставил его клином только для того, чтобы у меня выкидыш не вышел ex abrupto[71]. Я врач и посему, чтобы не осрамиться, должен мотивировать в рассказах медицинские случаи. И насчет затылка Вы правы. Я это чувствовал, когда писал, но отказаться от затылка, который я наблюдал, не хватило мужества: жалко было».

В конце 80-х г. Чехов много размышляет о том, «что осмысленная жизнь без определенного мировоззрения — не жизнь, а тягота, ужас» (А. С. Суворину, 28 ноября 1888 г.). Свои раздумья о социальном неустройстве и нравственном бессилии русского общества писатель щедро уступает герою повести — профессору Николаю Степановичу (что, безусловно, не дает права и повода ставить знак равенства между ними). Письма Чехова 1888–1889 гг. выявляют большое число даже текстуальных совпадений в мыслях автора и его героя.

3 августа 1889 г. Чехов уведомляет А. Н. Плещеева, что пришлет повесть для «Северного вестника» «не позже 1 сентября». Однако увлекся «обработкой своей вещи, исковеркал ее вдоль и поперек и выбросил кусок середины и весь конец, решив заменить их новыми» (А. М. Евреиновой, 7 сентября). Работа осложнялась «отвратительным настроением», от которого писатель «не мог отделаться во все лето» (там же): 17 июня после тяжкой болезни скончался его брат, художник Н. П. Чехов. Завершена повесть была лишь 24 сентября.

Чехов опасался, что напряженные идейные поиски героя покажутся читателю скучными и не будут поняты. «Ничего подобного отродясь я не писал, мотивы совершенно для меня новые, и я боюсь, как бы не подкузьмила меня моя неопытность. Вернее, боюсь написать глупость», — волновался Чехов в письме к Плещееву от 3 сентября; «Это не повесть, а диссертация», — сообщает И. Л. Леонтьеву-Щеглову 18 сентября, а 24 сентября, посылая повесть Плещееву, в сопроводительном письме объясняет, что выбросить «скучные» рассуждения нельзя, «так как без них не может обойтись мой герой, пишущий записки. Эти рассуждения фатальны и необходимы, как тяжелый лафет для пушки. Они характеризуют и героя, и его настроение, и его вилянье перед самим собой».

«…у Вас еще не было ничего столь сильного и глубокого, как эта вещь, — отвечал ему Плещеев. — Удивительно хорошо выдержан топ старика-ученого, и даже те рассуждения, где слышатся нотки субъективные, ваши собственные, — не вредят этому… Есть множество замечаний верных, местами глубоких даже. — Не говорю уже об абсолютной новизне мотива» (27 сентября — «Слово», с. 270, 275).

В том же письме Плещеев предсказал, что критика «окрысится» на Чехова за «сильные рассуждения о русской литературе, об ученых статьях в особенности». И не ошибся. Прежде всего