слабостей. Она и всегда-то была нервной девчушкой, а после смерти Руфи и вовсе расклеилась, словно все время ждала какой-то новой напасти. Недавно я подметила, что она никуда не ездит одна. Я, конечно, ни словом об этом не обмолвилась, а просто стала наблюдать. По-моему, если б не закусочная, то она бы день-деньской сидела дома, на Ривер-стрит. По выходным она все смотрит телевизор: передачи для кулинарок по каналу «Дискавери», «Стиль жизни от Марты Стюарт» и сериал «Дерзкие и красивые». Потом она прерывается на обед, перехватывает сэндвич с майонезом и бежит смотреть «Живем только раз». А там уже до самого вечера что-то стряпает и вклеивает вырезки в свой альбом. И все это время — нет, вы только подумайте! — она расхаживает в ночной рубашке. Ног она по выходным не бреет, так что они зарастают густой-прегустой щетиной.

Уж как я за нее переживаю! Однажды, в программе «Доброе утро, Америка!», какая-то докторша рассказала, что есть такая болезнь — ангорафобия. Я-то сперва решило, что это когда боишься шерстяных фуфаек, но докторша пояснила, что это хворь, при которой боязно выйти из дому. Вначале больные еще нет-нет да выходят, но потом становятся сущими затворниками. Некоторые не ступят за порог, даже если начнется пожар!

Я тогда так перепугалась за Элинор, что выдумала целый план: упросила ее отвезти меня в клуб пенсионеров и заставила поиграть с нами в «угадайку» и «холодно-горячо». А после игр взяла да и объявила старушкам, что мы с Элинор едем на распродажу в универмаг «Биг лоте». «Кто с нами?» — спросила я их. Элинор — добрая девочка и не стала огорчать бедных старух. Вот так-то все и началось. Теперь она повсюду таскает за собой пару-тройку вдовиц. По вечерам в воскресенье, закрыв закусочную, мы садимся в наш фургон, и Элинор везет нас со старушками куда угодно, лишь бы в черте города. Выехать за город она никогда не соглашается.

Прошло уже немало времени, когда один из докторов — фамилию я не разобрала — отвел меня в палату. На нем была зеленая шапочка, из-под которой топорщились рыжие волосы, а на груди болталась бумажная маска. Я старалась прочесть что-нибудь по его лицу. Уголки рта у него были опущены, а лоб — весь в морщинах: такое выражение лица бывает у водопроводчика, когда он говорит вам, что корни деревьев вросли в водопроводные трубы и спиливать их уже поздно.

— Ей удалили селезенку, — произнес доктор. — Но в остальном все в полном порядке.

— Она жива? — Я ухватила его за локоть.

— Да. — Он похлопал меня по руке. — Она сильная девушка.

— Когда я смогу ее видеть?

— Да хоть сейчас. — Он указал мне на двери, над которыми было написано «Реанимация». И я пошла одна, решив, что Элинор будить ни к чему. Я постучалась, и какой-то медбрат отвел меня в крошечную комнатку со стеклянными стенами. Джо-Нелл спала, утыканная со всех сторон какими-то трубочками. На животе у нее была широкая, но очень тонкая повязка в буровато-красных пятнах. Сама Джо-Нелл была белее простыни, словно вместо крови ей в жилы напустили отбеливатель. Даже не верилось, что живая девочка может быть такой белой.

— Простите, она еще не отошла от наркоза, — сказал мне медбрат.

— Не извиняйся, миленький, это не твоя вина, — ответила я ему, а про себя подумала, что вина-то моя и ничья больше.

На восходе я вылетела в Ла-Пас с пилотом, проводившим перепись китов. Самолет оказался крохотной двухмоторной развалюхой, которая скорее походила на москита, чем на аэроплан. Одно крыло было залатано чем-то подозрительно похожим на фольгу. Хотя мне и самой периодически приходилось проводить переписи, я терпеть не могла летать на маленьких самолетах. Вместе с тем время на панику вышло: этот был самый быстрый способ выбраться из Нижней Калифорнии. Вообще, из всех неприятностей я выбираюсь так же быстро, как из неудачных отелей. В свое время я удрала в Калифорнию, чтобы оправиться от двойного краха — карьеры и помолвки; теперь же, на пути домой, мне стало казаться, что я убегала тогда от чего-то другого — от своего странного и несчастливого детства на Юге.

Подойдя к грязной взлетной полосе, я стала на цыпочки и обняла Сэма. Мы едва не столкнулись носами. Он высунул язык и слизнул слезинку с моей щеки.

— Я буду скучать, — сказал он.

— Тогда поезжай со мной, — ответила я, хотя знала, что уговаривать бесполезно: он не бросит китов. Мысль, что он останется с Ниной, наполняла меня первобытным ужасом.

— Не могу. — Сэм пожал плечами.

— Даже на пару дней? — спросила я и про себя прибавила: «Даже если случилась беда?»

— Не могу.

— Да, знаю. — Я приподнялась и поцеловала его на прощание. — Береги себя.

— Постараюсь.

Я побежала к самолету и невольно задумалась, за кого из нас боюсь — за себя, за Сэма или, может быть, за обоих сразу? Мою сестру только что сбил поезд, а у меня не было ни единого дурного предчувствия. И видимо, у Элинор тоже. Неужели семейное проклятие снова начинает действовать? Минерва всегда уверяла, что наш род проклят…

Забравшись в самолет, я глянула на пилота, пытаясь оценить его стаж. Он зажал в зубах малюсенький фонарик и светил им на панель управления. Бормоча экспрессивные испанские ругательства, он все жал на какие-то кнопки и переключатели. А когда вздохнул, меня обдало густым запахом перегара (по крайней мере, я надеялась, что это перегар, а не запах свежего виски). Прожекторы самолета вспыхнули и озарили двух койотов, притаившихся за кустом. В их глазах полыхнули красные огоньки, а затем они развернулись и ускакали в пустыню. Перед нами лежала мощеная взлетная полоса, со всех сторон окруженная вязкой грязью. Пропеллеры фыркнули и начали вращаться.

— Готовы? — спросил пилот, и я кивнула.

На нем была белая рубашка с короткими рукавами и черная с золотом безрукавка. По виду он скорее напоминал метрдотеля: «Подождите, сеньорита, сейчас подойдет ваш официант. Что пожелаете: „Маргариту“, сангрию, текилу или наш фирменный напиток — „Крушение в пустыне“?» Нет, все было бы ничего, не боли у меня так голова. Прямо перед пилотом мигал огонек, а на табло бешено вращалась какая-то стрелка. Пропеллеры снова фыркнули и завертелись, как бобины на старом «Зингере». Я представила, как пилот выжимает педаль, запуская стрелку все быстрее и быстрее. Когда самолет тронулся с места, я невольно откинулась назад. Машина поскакала по полосе на своих видавших виды колесах, постепенно набирая скорость, причем каждый камешек или выбоина отзывались неприятным дребезжанием во всем корпусе. Пилот чертыхался то по-английски, то по-испански и дергал переключатели. В конце грязной полосы гремящий и подрагивающий самолет оторвался-таки от земли, прибив к ней слои креозота.

Едва мы поднялись в воздух, как пилот перестал ругаться. Лицо его стало серьезным, и он принялся за какие-то хитрые маневры с инструментами. Я прижалась к своему окну, и на толстом стекле образовалось влажное пятнышко. Глянув вниз, я увидела Сэма, взятый напрокат джип и бескрайние просторы пустыни. Небо затянулось лиловыми тучами, а гряды дюн приобрели оттенок сырого цемента. Я с ужасом подумала, что солнце вот-вот взойдет и для Сэма наступит долгий и одинокий мексиканский день. Самолет накренился, и я увидела голубую гладь лагуны Маньюала, незаметно переходившей в Тихий океан. Затем самолет качнуло в другую сторону, к востоку, в сторону соляных равнин. Пока мы петляли над пустыней, из-за облаков стали пробиваться первые лучи. Где-то к северу от нас Америка уже просыпалась и приступала к утреннему кофе и к чтению воскресных газет. В самых разных временных зонах люди уплетали круассаны и печенье, а кое-кто готовился нежиться в постели до полудня, в то время как я летела навстречу полному хаосу. У меня было мрачное чувство, что я уже никогда не увижу этих мест, что я навеки теряю Сэма, полуостров Нижная Калифорния и китов и что для семейства ясновидящих я просто позор. За всю жизнь ни разу не почувствовала приближения беды.

— Может, пропустим по стаканчику в Ла-Пасе? — Пилот с трудом перекрикивал рев мотора и, щурясь,