— Да.

Он думал, несмотря на свой здравый смысл, несмотря на умение разбираться в людях, что Лайла, нежная и бескорыстная, является идеалом его жизни, вернее второй половины жизни. В самом начале их брака он задал ей вопрос о Робине Вейне, и Лайла рассмеялась, назвав мужа ревнивым безумцем, и объяснила:

— Робин, конечно, симпатичный юноша, но люблю я только вас.

«Нет большего глупца, чем старый глупец», — подумал Гревиль. Тогда он поверил ей. Теперь, когда Вейн убежал и ему не грозила ни виселица, ни тюремное заключение, прошло напряжение последних недель, и Гревиль почувствовал себя вправе подумать о вещах, не имеющих отношения к этому преступлению. До этого часа он не разрешал себе думать ни о чем другом.

Письма, переданные ему Кри, донесения, сообщенные им подробности о месте и времени встреч Лайлы и Робина, все, что тот рассказал, снова всплыло в памяти Гревиля и разожгло погасшее на время пламя. Он глубоко вздохнул, и Валери повторила настойчивее:

— Хюги, расскажите, в чем дело; я знаю, что смогу помочь вам.

Гревиль прижал ее к себе крепче и ответил:

— Никто не может спасти человека от самого себя. Я не думал об этом раньше, а теперь уже поздно. Между прочим, нам пора вернуться домой.

Валери крепко сжала его руку:

— Хюги, я люблю вас больше всех на свете и знаю, что вы глубоко несчастны. Не отталкивайте меня от себя.

На мгновение Гревиля охватило желание поделиться с ней, но он тотчас же отогнал от себя эту мысль.

— Не могу, — отвечал он просто. — Я бы рассказал, если бы секрет принадлежал только мне. Теперь вы понимаете причину моего молчания. — И через некоторое время добавил: — Но вы не представляете, как целительны для меня ваши любовь и сочувствие.

Жизнь шла своим чередом. Всем известно, что происшествия и сенсации забываются обществом с удивительной быстротой. Какие бы чувства ни питал Гревиль к Лайле, он был по-прежнему щедр к ней и по-прежнему предоставлял ей право управлять их домом и именьем, подчиняясь во всем ее желаниям.

Валери же начала казаться Лайле менее симпатичной. Прежде всего, она сделалась необыкновенно привлекательной. Мужчинам нравилось соединение мальчишества и грации, коротких вьющихся волос и красивых дорогих туалетов, которые носила Валери. Помимо этого, Лайла заметила, что со времени своего появления в свете, Валери заняла в нем определенное положение. Все родственники и друзья окружали ее вниманием. Валери бывала во многих домах, куда Лайлу не приглашали.

Быть может, Лайла простила бы ей эти два обстоятельства, но не могла простить того, что Валери перестала слепо обожать ее. Она по-прежнему восхищалась внешностью и платьями Лайлы, но делала это без прежнего энтузиазма, мимоходом, бросая мимолетное замечание:

— Удачно, Лайла! Этот пеньюар от Калло? Сколько вы заплатили за него?

Она говорила короткие фразы, выражающие вежливое безразличие, вместо:

— Лайла, как вы прекрасны! Вы похожи на золотую розу, а ваша шляпа на зеленые листья. Вы всегда одеты лучше всех, но хороши в любом наряде.

У Валери были свои отдельные комнаты, в которых она часто принимала молодых девушек и юношей, и где танцевали до утра под звуки граммофона.

Лайла завидовала ее торжествующей молодости, завидовала ей потому, что Валери без всякого труда получила все то, чего она добивалась всю жизнь и все же не могла добиться.

Когда Лайла жаловалась, что наиболее известные хозяйки не приглашают ее на свои интимные приемы, Валери небрежно замечала:

— Какая досада, моя дорогая! Как нелюбезно с их стороны!

И, наконец, что было хуже всего, Валери начала делать неприятные замечания.

— Лайла, вы должны потребовать объяснения у Вайолет Фрир. Она повсюду говорит, что Робин очутился у вас в комнате, благодаря вашему приглашению. Я сказала бы об этом Хюги, но он перегружен работой, и вам удобнее самой уладить подобный вопрос. Я сделала попытку заставить ее замолчать, но она только насмешливо улыбнулась и пробормотала что-то насчет слепой преданности, свойственной молодости.

Лайла хотела, чтобы Валери вышла замуж, так как устала от ее вмешательства в свою жизнь.

Однажды вечером в Ранела она встретила Валери, гулящую с Мартином Вейном. Валери посмотрела на нее с любезной улыбкой, а Мартин прошел мимо, не наклонив головы.

Мысль о том, что Валери и Мартин Вейн были друзьями, особенно раздражала ее. Сидя под сиреневым шифоновым зонтиком, она прислушивалась к разговору молодого человека, с которым поехала в Ранела, но не могла забыть холодного презренья, замеченного в глазах Мартина.

Эта встреча напомнила ей о Робине. Где он теперь? Она часто вспоминала о нем. Как он любил, как обожал ее! Молодой человек, сидящий подле нее, которого Лайла считала до этой минуты интересным, показался ей совершенно бесцветным по сравнению с Робином. Если бы он вернулся! В конце концов, она также принесла себя в жертву, оставшись с Гревилем и ведя пустую, лишенную любви, жизнь.

Она уверяла себя, что ее поведение во время заключения Робина в тюрьме не было вызвано позорной трусостью, а произошло из-за понятной слабости женской растерявшейся души. Теперь она могла утверждать без всякого риска, что ждала все время обнаружения настоящего преступника.

Если бы этот закоренелый злодей не сознался в своей вине, она перед судом в черном платье, подчеркивающем матовое золото ее волос, воскликнула бы: «Робин Вейн невиновен. Я полагала, что капля совести есть у каждого человеческого существа, но молчание преступника в эту минуту показывает, что я ошиблась. Итак, раз убийца молчит, то говорить буду я!» И за этим последовал бы короткий трогательный рассказ о рыцарской, полудетской привязанности Робина, о ее верной любви к мужу, — быть может, в этом месте ей следовало коснуться вопроса о прекрасных взаимоотношениях, существовавших между нею и Хюго. Хотя, впрочем, принимая во внимание его странности, можно было обойти это скользкое место молчанием! — Она выступила бы в роли современной Порции[3], судьи были бы растроганы, а в зале суда наступило бы молчание, прерываемое приглушенными рыданиями.

Робина, конечно, тотчас же оправдали бы, и она приветствовала бы его рукопожатием, отвечая на бурную благодарность жестом легкого протеста.

Они встретились бы потом, чтобы поговорить обо всем происшедшем. Теперь, когда Робин был свободен и не требовал никаких жертв с ее стороны, воскресло снова прежнее отношение к нему. Приятно было вспоминать о прошедших днях, когда ей не угрожал ни развод с Хюго, ни опасность позора. Лайла была твердо уверена, что является хотя и любящей другого, но верной женой своего мужа, несмотря на то, что тот совершенно не понимал ее. Она думала о Робине, как о обожающем любовнике, готовом пожертвовать жизнью ради ее счастья. Гнев, который она чувствовала из-за того, что он поставил ее в щекотливое положение, озлобление, заставлявшее называть его «глупец» и «эгоистичный безумец» исчезли, и теперь все недовольство она перенесла на Хюго.

С момента бегства Робина он стал холоднее и сдержаннее, чем когда-либо. Лайла больше не боялась его. Она злилась на Хюго за его власть над нею, за его ледяную вежливость и за презрение, питаемое к ней, о котором она подозревала, но которое Гревиль никогда не выказывал.

Когда он заявил, что не поедет с ней в Каус, их именье в Сюссексе, она искренне обрадовалась и ответила только для того, чтобы прервать молчание:

— Вы плохо выглядите, Хюго, и нуждаетесь в отдыхе.

Гревиль зажигал сигару. Они обедали вдвоем, и им в эту минуту подали кофе.

Был жаркий вечер. В маленькой столовой жужжали электрические вентиляторы. Лайла равнодушно взглянула на Гревиля, подошедшего к окну. Его голова отчетливо вырисовывалась на сапфировой синеве