бездны, что выжимает всё наверх. Бездонная пропасть, мрак, из которого струится свет, чёрная дыра, которая так наполнена, что кажется пустой.
Раньше Енни была лишь волнующейся поверхностью. Ныне она тоже — тяжёлая, и плотная, и молчаливая бездна внизу…
Сейчас волны на поверхности успокоились.
Точь-в-точь как все деревья, что растут вокруг, поднимаются, возвышаются, тянутся ввысь, так и она стоит посреди этого ландшафта, да, и она
Так, как она ощущает мизинец на руке, — так ощущает она и ландшафт вокруг себя, будто это её собственное тело.
Та самая жизненная сила, что течёт в её жилах, наливает соком и берёзовые стволы. И всё это — деревья, камни, пенёк, трава, склон холма, на который ступает её нога, да и она сама — всё это одно сознание, одна душа.
Она ощущает, как сознание своего «я» просачивается из неё наружу и исчезает, вытекает. Одновременно она ощущает себя окружённой сознанием, окутанной тёплым и живым потоком сознания.
Великий Боже! — думает Енни. Великая Я!
ОНА ЧУВСТВУЕТ себя вырванной из времени.
Время?
Слова, такие как «время» и «пространство», — бессмысленны. Енни теперь вне времени. Она — вне времени и пространства.
Она переживает нечто, что не длится секундами или годами. Это длится и секундами, и годами. И всё же ещё короче, всё же ещё длиннее.
Мир — будничный мир Енни — он словно панцирь, из которого ей надо выползти.
Её переполняет чувство неописуемого счастья. Теперь у неё больше нет желаний, ей ничего больше не хочется. Не потому, что у неё есть всё, что она может пожелать себе, но потому, что она сама — всё это и есть.
— Будда! — шепчет она. — Нирвана…
И ВОТ ВНЕЗАПНО всё снова встаёт на свои места.
Деревья становятся деревьями, камни — камнями, пенёк, на котором она сидела, — лесным пеньком, звёзды убирают свои острые пальцы на тысячу световых лет обратно, а Енни Хатлестад — на пути в Осло, чтобы умереть.
Она чувствует, что тепло вокруг неё исчезает. Остаётся лишь выжженный мир, мир холодной золы.
ТО, ЧТО ОНА ПЕРЕЖИЛА, описать невозможно. Но она уверена: пережитое ею есть нечто предельно реальное. В прохладную апрельскую ночь она берёт с собой совершенно новое понимание, истину, в которой никогда не усомнится.
СМЕХ
ЕННИ ОТЫСКИВАЕТ ДОРОГУ из берёзовой рощи и идёт по направлению к аэропорту.
Впервые за четырнадцать дней она улыбается. Улыбка её как раз не очень счастливая. Улыбка эта — лукавая, улыбка — озорная.
Она едва сдерживается, чтобы не прыснуть со смеху. Её будто кто-то дёргает. Словно она наконец поняла суть всей этой шутки, всего этого.
Она открыла для себя новое измерение. Она видела, что китайская коробочка вмещает в себя ещё одну коробочку. Ту, в которой — золото. Она видела, что деревянная русская куколка матрёшка прячет внутри себя ещё одну матрёшку-куколку. Ту, что смеётся и улыбается, и делает маленькие пируэты. Она разглядела оптический обман.
КОГДА ЕННИ ШЛА по городу, смертельный страх бушевал в её душе.
Был бы это только сон, думала она. Был бы это только кошмар, от которого я могу проснуться! Но она не проснулась. Потому что не спала.
Но вот она всё-таки очнулась.
Она не спала, когда покинула аэропорт. Она, вероятно, никогда так не бодрствовала. Енни совершенно не спала с тех пор, как открыла глаза в своей квартире в Осане ранним утром нынешнего дня. Но здесь, в берёзовой роще, она ещё раз проснулась. И теперь бодрствовала вдвойне. Вся её жизнь вплоть до сегодняшнего дня вспомнилась ей как сон.
Зачарованность прошла. Иллюзия того, что её приговорили к смерти, была уничтожена.
Та жизнь, которой она жила до сих пор, была словно наивный комикс, где действительность разложена по клеточкам. Но теперь всё сплавилось воедино. Клеточки исчезли. И всё стало единым целым. Один поток, одно сознание, одна я…
Енни была жертвой иллюзии. Она прожила свою жизнь в комнате с кривыми зеркалами. Она сыграла свою роль в дурацкой комедии. Но теперь — теперь страшный сон кончился.
Теперь она не была больше заперта в больное раком тело. Ведь то, что она называла «я» — с шумом и помпой, — это не было её собственное «я». Это была только поверхность от «я», иллюзорное «я», «я» из её снов, которое проснулось.
Её собственное «я», самое глубокое внутреннее «я», — оно не должно умереть. Оно не должно умереть так же, как не умирает лес, если одно дерево срублено.
Енни вовсе не родилась в Бергене первого марта 1947 года. Енни вовсе не тридцать шесть лет. Енни существовала неизменно. Енни будет жить вечно.
Когда теперь она смотрела на звёзды над верхушками деревьев, они всё же не были так далеки. Теперь они были свидетелями её собственного величия. Ведь она была и этими звёздами тоже — как она была той основой, той твёрдой почвой, в которую верила.
Почему Енни должна бояться умереть?
ОНА БЫЛА этим миром!
Как же она этого раньше не понимала!
Как же все люди не поняли того же, что и она!
А попытаться рассказать об этом другим было бы всё равно бесполезно. Для этого они слишком неугомонны и шумны, да и слишком влюблены в свои иллюзии. Для этого слишком крепко зачарованность держала их в руках. Для этого они слишком цеплялись за своё ego, за своё собственное, маленькое, жалкое, бесцельное «я».
Енни всё равно нечего было терять. Ей было не так уж трудно выпустить из рук саму себя. Насколько же она была удачливее большинства людей!
Она стояла на самом крайнем аванпосте мира. Она была близка к нулю. И надо было пройти через эту исходную нулевую точку, прежде чем увидеть новое небо и новую землю.
Она
Простейший тезис мира. Самое бесспорное утверждение мира! И всё-таки… Как невероятно трудно внушить это другим!
Пожалуй, что значило слово на фоне этого смертоносного луча уверенности? Ведь Енни, Енни была теперь права. Она умерла там, вдали, в лесу. Так умирает капля, целуя море.
