немного и там.
— Значит, у тебя вышло пасхальное приключение?
— Енни! Ты что, нездорова?
— Я…
— Забудь об этом… Горожане кажутся такими бледными, когда спускаешься с гор. Но это проходит… Послушай, несколько дней там было так тепло, что мы загорали в одних трусиках от купального костюма. Посмотри!
Она только что не вывернула на себе весь свитер наизнанку.
«Золото и блеск!» — подумала Енни. Внезапно она поняла, что означает слово «тщеславие». Со времён гимназии она помнила, что в каком-то старинном стихотворении слово это часто употреблялось вместе со словом «преходящее». О, тщеславие! О, преходящее![40] Слова-близнецы. Разве это не две стороны одной медали?
«Пасхальный секс», — подумала Енни.
Хотя секс не был единственным содержанием её жизни, всё же он, пожалуй, составлял значительную её часть. Она испытывала не только наслаждение, занимаясь им. Несколько раз оргазм давал ей ощущение того, что она становится единым целым не только с другим человеком, но со всем на свете. Она вспомнила, как беседовала об этом однажды с Юнни. И вот он показал ей снимок скульптуры Бернини «Тереза из Авиллы»[41]. Религия и эротика Познание, словно оргазм. Избыток жизни… шквал…
Секс. Она снова и снова наслаждалась вкусом этого слова. Теперь всё равно оно абсолютно ничего не значило. Теперь всё было иначе. Теперь всё было словно креветки и кофе, на которые она не могла смотреть.
— О чём ты задумалась, Енни? По-твоему, я не вижу: что-то случилось?
Енни глотнула кофе. Он был холодным, как кола, и напоминал по вкусу питона.
Долгие годы Сири была лучшей подругой Енни. Теперь казалось, будто она её больше не знала. Сири — жила, да, она жила. Как Енни перед Пасхой. Для Енни жизнь стала мыслью. Мир — чем-то, что было у неё в голове. Идеей, голым представлением.
— Разве мир — это Тиволи[42], Сири? Увеселительный парк?
— А что? Ты стала религиозной?
— Возможно…
— Погоди…
Сири подбежала к стойке. Через мгновение она вернулась с чеком на хлебец и кофе. Енни снова закурила сигарету.
— Вот как ты вдруг заговорила! Прямо и откровенно! Тебе что, нанесли на Пасху визит мормоны? Да? Ты всегда была слишком слаба, Енни. Тебе никогда не следовало вступать в сомнительные дискуссии.
— Неправда.
Это прозвучало как раз перед тем, как расплакаться. Но она боролась со слезами.
— Что такое? Это ведь твой кофе, разве нет? И почему ты не ешь?
— Потому что у меня рак. Рак, Сири, слышишь ты это? И к тому же очень серьёзная стадия. Меня кладут в Радиологическую клинику завтра. Может, осталась ещё пара месяцев…
С лица Сири спала маска. Енни стало почти жаль её. Теперь они были одинаково обнажены.
— Бедная Енни! Милая, дорогая Енни… Почему ты не сказала об этом сразу?
Подруга взяла обе её руки в свои. И вся история вышла наружу. Словно вырезанная из еженедельной газеты.
ЭТО ОТНЯЛО полчаса времени… Рассказать то, что произошло за четырнадцать суток! Енни просто потрясло, как трезво и подробно отдавала она отчёт обо всём происшедшем. Вплоть до мучительных деталей. Говорила, словно о ком-то другом, а не о себе самой.
Подруга так и сидела, крепко обхватив руками её запястья. И тут Енни увидела это сама. Как бледны были её руки в этом пронзительном освещении! Они были белы как снег.
— Мы не вечны, Сири! Это касается и тебя тоже… — Она глубоко заглянула ей в глаза.
— Во всяком случае, то, что ты больна, касается и меня. Не могу ли я что-нибудь сделать?
Енни ещё раз закурила сигарету и покачала головой.
— Ты… теперь я поеду с тобой в Осло. Я могу освободиться на несколько дней. Нехорошо, если ты поедешь одна…
— Спасибо! Но это путешествие я должна совершить одна. Тебе, Сири, надо попрощаться со мной сейчас. Возможно, это больно. Но я должна попрощаться сама с собой. С этим городом, с жизнью. Тебе тоже придётся когда-нибудь это сделать…
— Енни… подожди, Енни… я так хочу…
— Нет! Это касается вовсе не нас двоих. Мне пора идти, Сири.
Гордость. Такая стойкая теперь, словно столб.
Она поднимается, надевает плащ и вытаскивает белый чемоданчик из-под стола.
— Хочешь французскую булочку с креветками? Или пасхальную булочку? Это — тебе!
— Погоди…
— Будь здорова, Сири!
Она поворачивается и выбегает на улицу. Бежит от сострадания подруги.
Будто тем самым вырывается на свободу из рук всего мира.
СИДДХАРТХА
ОНА ШЛА, блуждая по улицам. Ненадолго остановилась и стала смотреть на открытые страницы газет в витрине «Бергенских известий».
Она вздрогнула, прочитав передовицу на первой полосе. «ЧУДО: Я ЖИВУ!» Свыше шести колонок. Словно это было сообщение специально для неё. Эпизод из бытовой драмы. Полицейский, который, как сообщалось, не воспользовался пистолетом, избежав безрассудства.
Но чудо было то, что она — жива Енни не надо было избегать подобного безрассудства, чтобы осознать как чудо то, что она ещё жива Чудом вообще было: что-то ещё существует.
Мистерия жизни, думала Енни. Загадка жизни… Загадка рака.
Что, если она — будто чудом — вдруг станет совершенно здорова? А если был поставлен неправильный диагноз?
О, нет! Енни не была мечтательницей. Енни была инженером-химиком. Енни была реалисткой. Она не верила в чудеса.
Популярный весенний шлягер Венче Мюре и Яна Эггума «Мы живём!» звучал в её ушах. В последние дни она как нарочно слышала его по радио много, много раз.
«…За жизнь должны мы сражаться до тех пор, пока в жилах наших течёт кровь…»
А за что ещё стоило сражаться?
С БЕЛЫМ ДАМСКИМ чемоданчиком в руках — то в правой, то в левой — она, тяжело ступая, поднялась наверх к театру.
«ДАМЫ В САУНЕ». Грандиозная постановка сезона. Она даже не подозревала, о чём идёт речь, но звучало всё это по-дурацки. Словно распутство Сири в сауне лектора в Финсе.
Театр. Он был связан с Юнни. Теперь он преподаёт драматическое искусство в Тронхейме.
«Жизнь — это театр, — неустанно повторял он, держа сигарету в одной руке, а бутылку — в другой. — Нас впускают на сцену, мы сходим с неё».
Наверняка эти слова он от кого-то слышал.
