огромный ангел с большой книгой в руках. «Постой-ка, девочка. Как тебя зовут?» И я говорю: «Бекки Топл». «Бекки Топл? – переспрашивает он. – Ребекка Топл? Так я и думал. Ты отмечена кровью Агнца Божьего, но в ближайшие семьдесят семь лет тебя здесь не ждут. Сын Человеческий сам направил тебя на землю, чтобы ты служила Ему там в течение целого века. Ты знаешь, Ребекка, что тебе предстоит стать святой? Поэтому извини, голубушка, но тебе придется отправиться назад…»

И он отправляет меня обратно сквозь звезды и облака прямо в Арканзас и через крышу в дом доктора Огилви, в окнах которого отражаются огни фонарей и факелов. Клянусь, я пережила страннейшее чувство, когда увидела свое тело, окруженное плачущими родственниками, и маленького Эмерсона, пытающегося вырваться у отца и повторяющего: «Бекки не умерла, не умерла, она не могла умереть». И тут я вплываю в него обратно, как дым, втянутый назад дымоходом, открываю глаза, сажусь и говорю, что немой не причинил мне никакого вреда. Более того, я сама упала в этот овраг, а он проходил мимо и спас меня, слава Тебе Господи (я складываю пальцы и еще раз про себя возношу хвалу Господу) – и с тех пор, Иисус, я никогда не докучала Тебе своими просьбами. Да и о чем мне было Тебя просить? Я никогда не усомнилась в том, что мне сказал ангел с книгой. И с тех пор до настоящего времени мне никогда не приходилось сталкиваться со смертельной опасностью, да и не довелось бы, пока не наступил бы тысяча девятьсот восемьдесят какой-то год. А я всегда считала, что к тому времени уже избавлюсь от своего поношенного тела. Поэтому я клянусь Тебе Богом, и да будет мне свидетелем высокий ангел, что я не дрожу от страха, стоя здесь на коленях, как какой-нибудь старый крохобор, подсчитывающий свои жалкие пенни. Я прошу Тебя, Господи, лишь о каком-нибудь знаке. Время мое подходит. Но я боюсь не этого, а того, чему и названия-то нет: сегодняшний день – как встреча со свежевылупившимся уродцем. Более того, я даже не знаю, вызван ли мой страх реальной угрозой. Может, это груз прожитых лет наконец повредил мой рассудок, как у бедной мисс Лон и мистера Фаерстоуна, видящего теперь коммунистов за каждым кустом. Да и у других обитателей Тауэрса, которые, насколько я знаю, гораздо моложе меня. Может, и вправду у меня съехала крыша, и все эти необъяснимые страхи, и тени, и злодеи за каждым кустом – не что иное, как заблуждение, очередная фантазия старой белой курицы, вообразившей себе дикаря с Борнео… вот это-то я и хочу понять. Господи Иисусе, так подай же мне знак, о котором я молю Тебя…

Я останавливаюсь, заслышав какой-то отдаленный звук. Ах, это всего лишь товарный поезд на станции. Везет бревна с Пузырящегося ручья. Если у них не поменялось расписание, то это значит, что скоро полночь. Великая Пятница перетекает в то, что тело назвало бы Дурной Субботой. Совсем не похоже на пасхальные дни. Слишком тепло. Впервые с той весны, когда я вышла замуж за Эмери, Пасха приходится на конец апреля, так что Великая Пятница совпадает с моим днем рождения. Та весна в Орегоне. Она тоже была теплой и очень странной. Может, еще похолодает и пройдут обычные ливни. Но сегодня по дороге из Юджина я видела, как фермеры уже поливают поля. А ночной воздух странно сух.

Я сжимаю губы и спокойно напоминаю себе: «Нет в этом ничего странного, старая дура. Это твоя с Эмери старая хижина». Но другой голос продолжает надрываться: «Так почему же тогда все так чертовски странно?» Возможно потому, что впервые за много лет я ночую за пределами дома престарелых в Тауэрсе. Нет, вряд ли это так просто объясняется. Прошлое Рождество и Новый год я проводила у Лены, и все было как всегда. К тому же это странное чувство охватило меня еще до того, как я вышла из своей квартиры. Еще когда утром мне позвонил внук, я сказала ему, что никуда не хочу ехать. «Детка, – сказала я, – сегодня вечером преподобный доктор Пол будет проводить Вдохновляющую службу в вестибюле, и я не хочу ее пропустить». Но он только застонал в ответ, зная, что службы этого доктора вдохновляют не больше, чем глиняная изгородь.

– А ты взгляни на это с медицинской точки зрения. Его службы действуют на меня гораздо эффективнее, чем снотворное, – пытаюсь я пошутить.

Вот тут-то меня и охватывает это чувство. Внук, однако, не уступает. Копия своего деда, когда тот вбивал себе в голову, что знает, как кому будет лучше. Я переношу телефон к телевизору и приглушаю звук, продолжая приводить один довод за другим, пока он со вздохом не заявляет, что, видимо, ему придется открыть мне тайну.

– На самом деле, бабушка, мы подготовили для тебя настоящий праздник, сюрприз, и я бы тебе никогда не сказал об этом, если бы ты не была такой упрямой старой козой.

– Милый, – говорю я, – я вам страшно благодарна, но когда тебе за восемьдесят, начинаешь относиться к любым праздникам как к очередной болячке. – Он отвечает, что я уже год не была у них, черт бы меня побрал, и он хочет, чтобы я взглянула, как они все устроили. Хочет, чтобы его похвалили, – думаю я, – еще одна черта, унаследованная от деда. Я говорю, что не имею ни малейшего намерения усугублять боли в спине поездкой на эту старую соляную шахту (хотя врач говорит, что дело вовсе не в спине, а в желчном пузыре, который начинает болеть от долгого сидения, особенно в машине).

– Я нахожусь в совершенно жалком состоянии.

– Чушь собачья, – отвечает он. – Кроме того, дети испекли фантастический именинный пирог на день рождения своей прабабушки. Ты разобьешь им сердце.

Я предлагаю ему привезти детей вместе с их сердцами сюда, и тогда мы вместе выпьем минеральной воды и полюбуемся из окна на прохожих.

– Ага, – отвечает он. Он терпеть не может Тауэрс. Он считает наше прекрасное двадцатиэтажное ультрасовременное здание пластиковой гробницей с кондиционерами, где хранятся трупы в ожидании места на кладбище. Не стану спорить – возможно, так оно и есть, но мне хватает пенсии и дивидендов, чтобы жить здесь так, как хочу я. Самостоятельно.

– Я тебе очень благодарна за приглашение, мой сладкий, но мне бы не хотелось расстраивать достопочтенного Пола. Особенно учитывая то, что до него я могу быстро добраться на лифте, а к тебе надо долго ехать на машине. Так что привозите свой пирог сюда. Здешним старым швабрам не повредит взглянуть на детишек.

Но он заявляет, что пирог слишком велик и не подлежит перевозке.

– Слишком велик? – переспрашиваю я. И он поясняет, что они намереваются праздновать весь день – с музыкой и уже приглашенными гостями.

– Будет что-то вроде Религиозной ярмарки, – говорит он. – К тому же, – добавляет он, привыкнув вертеть мной как ему заблагорассудится, – приедут «Поющие Брассы».

Внуки всегда еще хуже детей, а первый внук в сотни раз хуже следующих.

– И хватит валять дурака, ба! – Скрепя сердце он сообщает, что уже три часа тому назад встретил Брассов на автобусной остановке с фраками и прочей амуницией, и они обещали спеть по моей просьбе любую песню, хотя обычно никому ничего не посвящают.

– И готов биться об заклад, ты не догадаешься, какую, – говорит он с еще более экстравагантными интонациями, чем обычно. Я не отвечаю. – Они споют «Если бы ты была рядом», которую ты так любила.

– Ты помнишь это? – спрашиваю я. – С тех пор прошло уже двадцать лет.

– Скорее тридцать, – отвечает он. К тому же, говорит он, у них есть специальный автобус с кроватью, и они заедут за мной ровно в четыре. – Хватит вешать мне лапшу на уши. Сегодня у тебя праздник!

И тогда до меня начинает доходить. Его слушает кто-то еще, и он так усердствует не только для своей старенькой бабушки. Это не Бетси и не Бадди. Это кто-то другой.

– К тому же мы намереваемся оставить тебя на ночь. Так что собирай шмотки.

После того как мы вешаем трубки, я места себе не нахожу, пытаясь догадаться, кто же был с ним рядом. Я увеличиваю звук в телевизоре, но там уже показывают рекламу искусственных зубов на присосках: какая-то престарелая идиотка щелкает ими орехи. Поэтому я просто выключаю чертов ящик и подхожу к окну, за которым уличное движение становится все оживленнее. Тауэрс – самое высокое здание во всем Юджине, если не считать крохотного одноэтажного бетонного строения без окон и дверей на вершине Шулерской горы. Думаю, в нем находится какой-нибудь муниципальный передатчик. Оно уже стояло, когда мы впервые приехали сюда с Эмерсоном. Если не ошибаюсь, на новеньком седане 1935 года, купленном Эмерсоном на вырученные той весной от продажи люцерны деньги. Юджин тогда состоял из одной улицы, вдоль которой располагались магазины, зал суда и слесарная мастерская Квакенбуша. Теперь он разросся во всех направлениях, как какая-нибудь игра в монополию, вышедшая из-под контроля. Единственное, что осталось от того времени, это одно бетонное строение, и я до сих пор не знаю, что в нем находится.

Я беру с подоконника полевой бинокль Эмерсона и вынимаю его из футляра. Вообще-то Эмери не