чтобы придать правой руке мужество отцепиться от этой чертовой штуковины. Я чувствую, как она, сдирая с руки кожу, соскальзывает вниз в свое лежбище, издевательски взбаламучивая воду вокруг.
Я выныриваю наружу с выпученными глазами, задыхаясь и покрывая серебристую поверхность кровавыми разводами, и, разрезая воду, плыву к берегу. У Квистона точно такой испуганный вид, как я представлял. Он хватает меня за руку и помогает выбраться на берег.
– Папа! Мы решили, что ты выпустил последние пузыри! Они были такие желтые и вонючие! Перси побежал за помощью. А я решил, что тебя кто-то схватил…
Лицо его белеет, и он только переводит взгляд широко раскрытых глаз с меня на воду и обратно, пока не замечает мою раскроенную руку. И тут на его глазах выступают слезы.
– Папа! Ты ранен!
Я смотрю, как он плачет, а он смотрит на то, как я истекаю кровью, и мы ничем не можем помочь друг другу. За нашими спинами блестит вода, «Сыновья пионеров» над нашими головами охотятся за «Привидениями в небесах», а со склона к нам несутся Макела, Доббс и Бадди, но я вижу лишь национальный флаг, который придурковато опускается все ниже и ниже в лучах полуденного солнца, не сдвигающегося в сторону ни на йоту.
После того как Бетси дезинфицирует и перевязывает мне рану, я заставляю себя прийти в норму. У меня есть свои планы, свое место в жизни, я уже не говорю о репутации. Я умею надевать на себя личину не хуже любого другого дурака, вопрос только в том, как долго я смогу ее удержать.
Я пытаюсь рассеять опасения Квистона, уверяя его, что это была всего лишь старая ржавая бочка, а заодно рассмешить Бадди и Доббса, добавляя, что мне еще повезло, что она не была молодой. Квистон заявляет, что он с самого начала знал, что там нет никакого чудовища. И Перси подтверждает, что он тоже так думал. Все смеются, но почему-то я не слышу истинного веселья в этом смехе. Мне кажется, что все надо мной издеваются, включая моего сына.
Поэтому я предпочитаю уклониться от последующих мероприятий этого дня. С самым угрюмым выражением лица стараюсь никому не попадаться на глаза. Меня обуревает такой глубокий и всепроникающий страх, что под занавес я даже перестаю бояться. Я ощущаю себя отлученным, и это отлучение постепенно становится единственной опорой, за которую я могу ухватиться. Эта скала отлучения сильнее страха, веры и самого Господа Бога. Она сверкает передо мной драгоценным камнем, и все происходящее лишь отражается в отшлифованных гранях этого бриллианта. А поскольку мы отмечаем день рождения страны, то эта линза в основном сфокусирована на нашей нации, вынуждая меня, как патологоанатома, склонившегося над микроскопом, лицезреть ее упадок и деградацию.
Ранее закамуфлированные пороки теперь раскрываются передо мной с очевидностью ножевых ранений. Куда бы я ни обращал свой взор, повсюду вижу признаки слабости и отчаяния. Я вижу это в порочных мачообразных ухмылках мужчин и расчетливо-зеленых глазах женщин. Я вижу это за барбекю в подростковой жадности, с которой дети дерутся за лучшие куски мяса лишь для того, чтобы потом бросить их недоеденными на опилки. Это проявляется в старых шутках, звучащих у пивного бочонка, и фальшивом исполнении под гитару старых хитов.
Я вижу это в ожесточенном проталкивании машин по дороге на салют, когда все современные механизмы гудят и воют с обреченностью варварского Рима. Но отчетливее всего это проявляется в эпизоде, участниками которого мы становимся на обратном пути.
Зрелище оказывается настоящим испытанием для всех присутствующих. Слишком много народа, слишком мало места, к тому же вход на стадион запружен пацифистами, требующими прекращения войны во Вьетнаме, которые воинственно кричат в мегафоны и размахивают плакатами. Футбольный стадион 4 июля 1970 года – не лучшее место для демонстрации антиамериканских плакатов и маоистских лозунгов, поэтому вполне естественно, что у этой шумной группировки тут же возникают противники столь же тупые и напористые, сколь длинноволосы и наивны протестующие. Полемика перерастает в стычки, стычки в драку, и тут уже появляется полиция. Мы разворачиваемся и направляемся обратно к автобусу Доббса, чтобы смотреть оттуда.
Женщины и дети устраиваются на срезанной задней части автобуса, чтобы видеть небо, мужчины остаются внутри, пробуя запасы Макелы и продолжая дневные споры. Макела старается на меня не смотреть. Рука у меня тикает, а в голове пустота.
На протяжении всего зрелища продолжают подъезжать и отъезжать полицейские машины, увозя демонстрантов и усмиряя пьяных. Дэви говорит, что все это стыд и позор для Америки. Макела заявляет, что это всего лишь первая ласточка, предвещающая куда как большие беды. Доббс возражает обоим, величественно утверждая, что эта демонстрация свидетельствует лишь о том, насколько свободно и открыто наше общество, и что в ткань нашего коллективного сознания вплетены корректирующие процессы, доказывающие действенность американской мечты. Макела смеется: действенность? Где же она действует? И требует привести хотя бы один пример этой действенности.
– Да, например, прямо здесь и сейчас, – дружелюбно откликается Доббс. – В области равенства.
– Ты что, шутишь? – выкрикивает Макела. – Какое равенство?
– Ты только посмотри, – и Доббс разводит в стороны свои длинные руки. – Вот мы все сидим в автобусе.
Все разражаются смехом, даже Макела. Каким бы бессмысленным ни было это заявление, оно вовремя кладет конец полемике. Оркестр в отдалении заканчивает исполнение «Янки-Дудл», а небо озаряется финальными залпами. Довольный своим своевременным дипломатическим ходом, Доббс разворачивается, включает двигатель и направляет автобус к выходу, чтобы обогнать толпу. Макела откидывается на спинку кресла и качает головой.
Однако это еще не конец. По дороге со стоянки Доббс задевает новенькую белую «малибу». Ничего особенного. Доббс выходит из автобуса, чтобы осмотреть повреждения и извиниться, и мы следуем за ним. Повреждение ерундовое, и парень ведет себя дружелюбно, но его жену вдруг охватывает ужас при виде всех этих странных типов, вываливающихся из автобуса. Она шарахается от нас, словно мы исчадия ада.
У Доббса при себе нет ни прав, ни денег, поэтому Макела достает свои вместе со стодолларовой купюрой. Парень смотрит на царапину на своем бампере, потом переводит взгляд на широкие плечи и обнаженную грудь Макелы и говорит: «Да брось ты! Ерунда. Со всяким случается. Я разберусь». И вместо того, чтобы взять деньги, даже пожимает руку Макеле.
Небо покрывается паутиной последних ракет, и со стадиона доносится многотысячный вздох толпы. Мы уже прощаемся и собираемся расходиться по своим транспортным средствам, когда женщина вдруг охает, каменеет и, прежде чем кто-либо успевает броситься к ней на помощь, падает на асфальт.
– О Господи! – бросается к ней муж. – У нее припадок.
Дрожа, как молодое деревце под порывами урагана, она изгибается в руках своего мужа, складываясь чуть ли не вдвое. Тот истерически трясет ее, пытаясь привести в чувство.
– С ней уже несколько лет такого не было. Это все из-за грохота и полицейских мигалок. Помогите! Помогите!
Женщина вырывается из его рук и с воем начинает метаться на асфальте, словно пытаясь впиться зубами в землю. Макела опускается на колени.
– Надо что-то сделать, чтобы она не прикусила себе язык, – замечает он. Я вспоминаю, что Гелиотроп тоже страдает эпилепсией и ему уже не раз приходилось помогать ей во время припадков. Он приподнимает мечущуюся голову женщины и вставляет ей между зубов средний палец.
– Надо протолкнуть немного…
Но ему не удается это сделать. Она сильно кусает его за палец, и он отдергивает его назад с непроизвольным шипением:
– Ах ты, сука!
И тут парень вдруг звереет и становится еще страшнее, чем его жена. С диким воплем он отшвыривает лежащую на его коленях женщину и бросается на Макелу:
– Ну ты, ниггер, думай, что говоришь!
Этот крик разносится по стоянке громче, чем выстрелы ракетниц и усиленные мегафонами призывы пацифистов. Все замирают. Посторонние люди в радиусе пятидесяти ярдов останавливаются и оглядываются, пронзенные реверберацией. Судороги у женщины прекращаются, и она, словно избавившись
