момент вполне съедобное жаркое.

– Однако же, – добавлял мой дед, – никогда не приглашай к себе гостей в надежде на «а вдруг». Потому что на помощь свыше никогда нельзя полагаться.

Однако, видимо, я позабыл об этом дополнении, так как собрал полный стол читателей с урчащими животами, вода кипит, а курицей и не пахнет.

Честно говоря, когда эпопея с Марагом и его картой провалилась, я даже перестал смотреть на дорогу, пролегавшую рядом с курятником, и начал мечтать только об одном – как бы улизнуть с кухни. Пусть Джэн Веннер внесет исправления в меню: «Вычеркни куриное жаркое как фирменное блюдо и раскрой окна, а то уже вся столовая им провоняла!»

Хваленое Тайное Святилище? Его проще было обнаружить в Огайо, чем болтаясь здесь в Гизе и наблюдая за горничной, обсасывающей хурму, – я даже заговорить с ней не мог. «Сегодня жарко», – это единственное, что я мог из себя выжать, хотя знал, что ее зовут Кафузалум, а фруктовый сок соблазнительно стекал на пол. Ее глаза точь-в-точь как пуговицы ее готового распахнуться форменного платья.

Я знаю, что она говорит по-английски. Я неоднократно слышал, как она щебечет в соседних номерах, толкая перед собой тележку с чистым бельем и еле удерживая в платье свое спелое смуглое тело, но у меня никогда не было повода завязать с ней разговор, и все наше общение исчерпывалось «приветами» и благодарностями даже тогда, когда она одаривала меня своей самой дорогостоящей улыбкой, блестя резцами в четырнадцать каратов каждый. Так продолжалось до полудня того дня.

Я спешил в гостиницу с потрясающей находкой. В нагрудном кармане рубашки у меня лежала древняя римская или греческая монета с отчетливым благородным профилем, выступавшим над изъеденной временем бронзой. Если не считать «понтиака» 66-го года, ничего более замечательного я еще в своей жизни не находил.

Движимый желанием доказать Джекки, что тоже способен на обнаружение древностей, я кинулся к гостинице и, вместо того чтобы обходить ее, перепрыгнул через заднюю стену, приземлившись прямо между раздвинутых коленей Кафузалум на маленькую скатерку.

Вероятно, она обедала. Стараясь не наступить на ее фасоль или колени, я совершил пируэт, восстановил равновесие и отскочил в сторону. И только тогда заметил, что на скатерке разложена не пища, а карты – некая разновидность египетского таро. Она предусмотрительно убрала с моей дороги карты и уставилась на меня с любопытством.

Я извинился, рассказал о своей монете и объяснил, что не имел в виду ничего дурного, напрыгивая на нее.

– То есть на ваши карты. Можно мне их посмотреть?

– Еще бы! – Она расцветает в улыбке, блистая двумя золотыми передними зубами. – Конечно!

Я устраиваюсь на мешке цемента, и она, разгладив скатерку, начинает раскладывать на ней рядами карты. Конечно же, это не таро. Это ее личная коллекция слащавых картинок, которые продаются во всех ларьках и адресованы не туристам, а местным жителям. На них изображены египетские фотомодели в жестко определенных романтических позах с акцентом на свадебном ритуале и ухаживании. Например, вместо такого главного аркана, как Любовники, имеется Симпатичная Молодая Пара, Прощающаяся у Дверей и Устремляющая Проникновенные Взгляды Друг на Друга, или Одинокая Невеста, со Слезами Смотрящая на Письмо от Него, – все, естественно, причесанные и одетые по последней каирской моде, красивые и лучащиеся любовью. Короче, зрелище тошнотворное. Но я не могу остаться равнодушным к тому, как она демонстрирует свою коллекцию.

С наибольшим почтением она демонстрирует последнюю и самую любимую картинку – Прекрасную Юную Пару, Все еще Облаченную в Свадебные Наряды, Впервые Оставшуюся Наедине (или, по крайней мере, так считающую, ибо за окном виднеются наблюдающие за молодыми гости) – Он Осторожно Приподнимает Ее Фату, Она Кокетливо Прикасается к Его Усам – вскидывая ресницы и словно вопрошая: «Чего же ты ждешь?» Я отвечаю приглашением зайти в мой номер, когда она освободится, чтобы я мог показать ей свои негативы…

И вот она приходит со свежими камчатными простынями и дает двери захлопнуться за ее спиной. Все предварительные ритуалы соблюдены, мы обмениваемся фотографиями, и она берет с блюда хурму. Мне ничего не остается, как произнести ключевые слова и отпереть дверь взаимного наслаждения. И тем не менее я способен лишь на то, чтобы сказать: «Сегодня жарко».

– Что ты пишешь? – капая на страницу соком хурмы.

– Так, ничего. Заметки. Чтобы не забыть…

И все из-за отсутствия обычной смелости, из опасения совершить международный промах. Я сижу, изнемогая до тех пор, пока она милосердно не разряжает обстановку:

– Я салям!

Фотографии получены, фрукты кончились, горничной ничего не остается, как взглянуть на часы и заметить, как быстро летит время! Она поспешно благодарит меня, подхватывает свое так и не смятое белье и, удостоверившись в том, что с обеих сторон двери никого нет, несолоно хлебавши бросается к своей тележке.

Перестелив свежее белье во всех номерах и собрав грязное, она снова провозит тележку мимо моей открытой двери и спрашивает, не стало ли мне прохладнее. Я отвечаю: «Нет, по-прежнему жарко». Она призывает меня взбодриться – ветер может перемениться в любой момент.

– Все проходит, – улыбается она. – Даже понос.

И проходит дальше, оставив меня в онемении, как полного идиота. Вот так удар ниже пояса от какой-то горничной! Надо будет ей дать приличные чаевые при отъезде. Какие? Приличные. За то нас, американцев, и любят, что мы всегда даем большие чаевые – оттого что никогда не можем соответствовать чужим ожиданиям.