«20 мая…. Рано утром быстро иду прямиком к горам. На соседнем склоне ? ота­ра; чабан сидит на верхушке холма, об­ложив закопченный кумган жарким, но быстро прогорающим (как раз чтобы вскипятить чай) костерком из полыни; крутит при этом настройку видавшей виды «спидолы» самого первого выпуска.

Вечером возвращаюсь назад по соседней гряде холмов, подхожу к той же отаре. Тот же чабан прямо на тропе (мне его не обойти), расстелив коврик для молитвы, творит намаз.

Я заметил его издалека. Он был таким маленьким на фоне простирающейся за ним долины, хребта Монжуклы, вечерне­го неба и уже совсем вдали синеющего иранского горизонта. Согбенная фигура человека на коленях в глубоком мусуль­манском поклоне. И это было так особо ? один человек в молитве среди всего во­круг.

Именно так и есть, так и должно быть: его михраб ? весь мир вокруг. Я тоже в церковь специально не хожу. Потому что я каждый день и каждый час в своей церкви… И в деревне на Волге, и в московском метро, и здесь, посреди этих хол­мов, на мусульманской земле…

Церковь ? дело особое. С детства у меня сохранились смутные воспоминания с вкраплениями ясно запечатлевшихся сцен: я совсем маленький, еще в школе не учусь; на улице снег, нам с Мамой почему?то надо выходить из дома необычно рано. Для этого даже потребовалось встать заранее. Вся обстановка странная, Мама как?то озабочена, не шутит; собирает меня, как на работу. Я спрашиваю:

? Куда мы идем и зачем?

— Пошли, Сережа, пошли, нас ненадолго эвакуируют.

? Что такое эвакуируют?

? Это когда надо выйти из дома, отойти в специальное место и подождать там. Но потом мы опять вернемся домой.

? А почему это?

? Ох… Потому что церковь сегодня будут взрывать…

? А зачем ее взрывать?..

Церковь я помню лучше. Во–первых, потому что она долго была, стояла вплот­ную с нашим домом. Солидный купол, всегда казавшийся мне олицетворением на­дежности, прочности и устойчивости. Он гармонично круглел среди одинаковых свои­ми гранями и углами пятиэтажных жилых домов с безликими клетками окон. Словно церковь никак не соглашалась с царящей, растущей и наползающей со всех сторон одинаковостью. Церковь именно не противостояла воинственно этой одинаковости, она просто смиренно не соглашалась с ней.

Но помню я этот купол так хорошо еще и потому, что мне на всю жизнь запо­мнилась секунда, когда его взорвали.

Мы вышли тогда на еще заснеженную улицу подмосковной Балашихи (по–моему, была весна) и сразу попали в поток других жильцов из нашего дома, так же сосредо­точенно и неулыбчиво идущих в одном направлении. Толпа, как и всегда в те годы, выглядела серо–черно–синей, будучи одетой в одинаковые драповые зимние пальто с одинаковыми черно–корич­невыми цигейковыми воротниками. Странно, но это по­мню отлично.

Как помню и солдат оцепления, необычно стоявших в нескольких шагах друг от друга вдоль улицы, по которой двигался людской поток. Сами солдаты тоже были необычными: у каждого из них на поясе висела маленькая лопатка в чехле, а назы­вались эти солдаты новым для меня словом ? «саперы».

Мы прошли два квартала и встали за спинами солдат, стоявших уже гораздо бо­лее плотной цепью, сомкнувшись пле­чом к плечу. Я рассматривал их одинаковые стеганые зеленые ватники, перепоясанные коричневыми кожаными ремнями, и па­мятник Ленину, стоявший за линией солдат на высоком постаменте. Этот Ленин не протягивал руку куда?то вперед, по­чти привстав на мыски, как обычно делали другие Ленины, а стоял устало, как обычный человек, засунув одну руку за жи­лет под пи­джаком.

У него за спиной, метрах в трехстах, спокойной устойчивой громадой стояла церковь с ее округлым куполом. На фоне ее силуэта Ленин выглядел совсем малень­ким. А в толпе вокруг нас я часто улавливал слово «храм». Храм ? это и есть церковь.

И вот мы стоим за цепью солдат и ждем. Сейчас храм должны взрывать. Никто во­круг не разговаривает громко, какой?то приглушенный полушепот, и все. Я все никак не могу понять, зачем же эту церковь надо взрывать, пытаюсь спросить про это у Мамы, но она почему?то не объясняет, невесело одергивая меня:

? Помолчи, Сережа, стой спокойно.

Перед шеренгами солдат на огромном пустом пространстве внутри оцепленной зоны суетятся несколько офицеров. Они сосредоточенно заняты чем?то, быстро хо­дят, переговариваются, отдают какие?то приказы, кто?то убегает, прибегает назад. Ин­тересно, о чем эти офицеры думают? Волнуются? Ведь важная у них работа…

Потом вдруг все эти движения разом замедляются, офицеры перестают командо­вать, и все поворачивают головы на церковь. И в толпе вокруг нас все тоже замолча­ли. И вдруг раздался взрыв.

Почему?то помню, что звук взрыва и картина взрыва отпечатались в моей памяти отдельно друг от друга. Я еще потом удивлялся этому. Как же так? Ведь взрыв ? это и есть взрыв. Гром взрыва потому и гремит, что что?то взрывают.

Но в тот раз все было иначе. Раздался почему?то не очень громкий, какой?то при­глушенный, словно поспешный, словно воровато скрывающий сам себя взрыв, звук которого быстро увяз в густом, уже весеннем воздухе.

Потом купол, весь целиком, вместе с частью поддерживающих его стен, словно поднялся немного вверх и застыл на фоне неба на долю секунды, как застывает, уже начав двигаться после пуска, космическая ракета, перед тем как гордо и решительно рвануться в космос. А потом весь этот огромный купол вдруг растворился в никуда облаком красной кирпич­ной пыли.

Я тогда еще опять удивился: церковь снаружи не была красной, и не видно было, что она сделана из красного кирпича, а когда ее взорвали, она вдруг лопнула крова­выми кирпичными брызгами…

Совсем не помню, как реагировали на все это стоявшие вокруг меня люди, навер­ное, был слишком поглощен картиной, развернувшейся перед моими глазами.

Красное кровавое облако продолжало оседать тяжелыми густыми клубами за спи­ной у памятника Ленину, который стоял все так же устало, даже не вздрогнув от неожиданного взрыва у него за спиной. А я думал: может, этот взрыв и не был для него неожиданным? Может, Ленин знал?

Когда это было? Году в шестидесятом ? шестьдесят первом? Мне лет пять–шесть было.

С тех самых пор (с того утра, когда раздался взрыв) я перед церковью, как здани­ем, как концентрацией труда и веры, ро­бею: святое место, тут спору нет. А вот на церковную службу не тянет.

Ибо сказано: «…когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».

Не чувствую я потребности в посреднике. Я через посредников воблу на рынке по­купаю. А в моих личных отношениях с… (сами понимаете, с Кем) мне посторонние взгляды ни к чему. Потому как, если я на посредника в таком деле согла­шусь, то мне сначала надо в его всамделишности убедиться, а это дело хлопотное. Есть среди ба­тюшек святые люди, есть, не спорю и уважаю стоиков. Так они и среди здешних ча­банов есть, и среди московских инженеров. И так же, как сре­ди инженеров, они сре­ди батюшек ? исключения.

А может, я не понимаю чего. К тому же я некрещеный. Но главное мне все?таки по­нятно.

Главное ? это то, что мы с этим чабаном по сути совершенно одинаковые. И уж тем более неразличимо схожи мы для Того, Кто, может, и правда смотрит на нас с ним сверху, или отовсюду, или изнутри нас самих. Схожи в том, что у каждого из нас исходно ? равный шанс… И отметку в дневник каждому из нас выставят по одним и тем же критериям. Мы ? как два рядовых плечом к плечу: думаем на разных языках каждый о