«7 февраля…. Степные жаворонки, которые гораздо крупнее других видов и не­редко доминируют в смешанных груп­пах, вытесняя иных птиц от мест их кормления, часто выглядят на кормежке как пасущиеся коровы или овцы: они двигаются с опу­щенными к земле клювами и щиплют зеленую травку мелкими, теребящими движе­ниями головы. Иногда же они свирепо выкорчевывают целые кустики полыни, отла­ мывая от них крупные ветки и расклевывая их затем уже на земле. Становится по­нятно, зачем им такие мощные, по сравне­нию с другими жаворонками, клювы.

«28 февраля…. Самец степного жаворонка на припекающем уже солнышке вооб­ражает перед самкой, двигаясь вокруг нее сужающимися кругами в позе токующего тетерева, распушив перья на груди и голове, задрав раскрытый веером хвост и воло­ча приспущенные крылья концами по земле. Торопится: еще целая неделя до Вось­мого марта. Но я бы все равно на ее месте перед таким не устоял».

«17 мая. Степной жаворонок с кормом в клюве вылетел прямо из зарослей трост­ника от арыка (очень необычно, это же не скворец) и быстро полетел к открытым адырам, безрадостно сереющим уже выгоревшей травой. Вот тебе и птица засушлив­ых открытых пространств. Жизнь заставит ? не только в заросли, и в речку полезешь… Необычно засушливая весна в этом году, насекомые только у воды».

«8 февраля. Дорогая Клара!

…Сегодня впервые в огромных стаях кормящихся жаворонков единичные птицы вдруг начали взлетать свечкой

вверх, зависая там с пока еще короткой, словно пробной, песней. И я бы спел (хоть всю зиму петь могу), но у нас опять сплошная кайтарма; не допоешься до тебя…»

«28 февраля. Здравствуй, Зина!

До начала календарной весны еще один день, а весенние флюиды уже вовсю про­никают в поры бытия. Вновь замеши­вается магический раствор, без которого невоз­можно вымостить Дорогу Жизни… А я по– прежнему занимаюсь какой?то фигней типа экологической изоляции жаворонков, вместо того чтобы заняться делом и изучить что?нибудь стоящее типа сексуального поведения саксаульной сойки (открытой, кста­ти, в прошлом веке Зарудным) или на худой конец ? саксаульного воробья (такой тоже есть).

Жаворонки мои чирикают все вдохновеннее, все меньше тратят сил, добывая хлеб насущный, все чаще прерывают не­насытные групповые кормежки лирическими пар­ными полетами.

Я бы тоже, Ирида, с тобой парно полетал… Ведь я сам, как ты, Цитера, знаешь, нахожусь вне этой фенологии. Потому что в моих душе и теле, как и в твоих, Рати, стройных ногах, круглый год ? вечная весна. Даже в самый что ни на есть зимний дождь или осенний снег. Потому что, сама пойми, Киприда, мотаюсь я по здешним красотам день и ночь; вокруг солнце, ветер, птицы, счастье… и никаких мирских от­ влечений от вдохновенного и самоотверженного, но столь бездарно–аскетического аспирантского труда… Гори все синим пламенем. И поэтому, как ни скучаю я по тебе, Пафия, беспринцип­ное мужское воображение все же постоянно рисует бесконечный калейдоскоп откровенно смелых образов, придавая необузданным фантазиям почти осязаемую реальность. Почти. В этом, радость моя, Исида, и весь вопрос. Ведь ты, как всегда, понимаешь меня, Книдия? Просто не знаю, Ювента, что и делать…

В конце концов, Клава, ради чего я здесь корячусь? Ради того, чтобы другим сде­лать лучше, и самому быть лучше. А это значит, опять все ради того же. Ведь неда­ром вон за тем бугром (в Иране) считается, что душа смертника у входа на тот свет будет встречена либо прекрасной девушкой, либо ужасной старухой ? по благости дел и устремлений покойного. Моя надежда, Роза, ? быть встреченным там тобой…

Вот и получается, Лиза, что твой образ и все прочие образы ? это как лежащие на столе любимая книга в знакомом тисненом переплете, книга, которую с удовольстви­ем перечитываешь по многу раз, а рядом с ней ? мимолетные красоч­ные журналы, поражающие качеством полиграфии ненатурально– идеальных иллюстраций.

Когда все путем, все на своих местах и все движется, невозможно удержаться от соблазна, чтобы, плюхнувшись после мирских мотаний перевести дух, не полистать экзотически–притягательные картинки.

Но вот если что?то не так или в чем?то туго, и все буксует, и свет не мил или если вдруг о главном подумается, то в такой момент даже от случайно брошенного взгля­да на яркую журнальную обложку откровенно мутит. И тянет к той самой завет­ной книге, которую берешь в руки и уже от одного этого в душе разливается успокоение и начинает замешиваться уже не просто магический, а Самый Главный Вселенский Раствор; начинают вновь пробуждаться казавшиеся исчерпанными силы. Потом открываешь ее, либо случайно, наугад, либо на оставленной в прошлый раз заклад­ке, либо заново с первой страницы, и начинаешь переживать ее снова, поражаясь непреходящей новизне, сродству ее ауры твоим собственным электронам, своей от нее зависимости и нежеланию когда?либо читать что бы то ни было еще.

А поднабравшись от знакомых страниц утешения и поддержки (без которых ? хоть в петлю), заново встаешь, расправ­ляя, блин, вновь ставшие широкими и надежными плечи; вновь смотришь на далекий горизонт мужественным стальным взглядом (кру­то играя желваками на скулах); вновь ощущаешь силу в своих (опять мужских и на­дежных) руках; вновь не роняешь уже (скупую мужскую) слезу; и вновь непроизволь­но, дрын зеленый, заглядываешь под диван: не там ли закину­тый куда- то накануне журнал?..

И ты знаешь, что примечательно? Как раз перед нахождением гнезда фасциатуса в Копетдаге в 1892 году Зарудный ра­дикально изменил всю свою жизнь, переехав из Оренбурга в Псков. И знаешь почему? Спасался от нависшей над ним же­нитьбы на какой?то из оренбургских красоток! Эх!..

Говорят, не чурался Николай Алексеевич дамского общества… Так?то вот… А ина­че и быть не могло, это сразу чувству­ется, когда читаешь, как он про птиц пишет. Сильно пишет, ярко и ласково».