назначение которого ? научить джейранят не бояться кормильцев. Козленочек сосет молоко за милую душу, но ди­кие парнокопытные дети, даже глядя на это, в очередь к соске не выстраиваются. Нам приходится их ловить по одному и кормить, удерживая насильно. Интересно, что, будучи пойманными и прижатыми к животу, длинноногие малолетки перестают нервничать и охотно берут соску.

Лишь одна девочка Номер Семь (с большой черной семеркой на боку, нарисован­ной несмываемым урзолом ? краской для меховых изделий) подскакивает к нам сама, требуя молока. Она накидывается на соску с почти недетской алчностью, вся дрожит от возбуждения, переступает тонюсенькими ножками, а ее черный хвостик крутится при этом из стороны в сто­рону со скоростью, обычно не свойственной живо­му организму или каким?либо его частям. Потеха.

Покормив зверей, на обратном пути зашли с Серегой на озеро в Игдеджик иску­паться. Не жарко, градусов тридцать, но хватает, по холмам вверх–вниз с саквояжем все равно идешь взмыленный («клик– клик» ? шагомер; Перевалов смеет­ся: «От тебя. П–в, всегда тикает в такт шагам, как от робота»).

Озеро это ? не озеро, а пруд; перегорожен ручей плотинкой, вот и набирается зи­мой вода (для полива ВИРовских участков в Игдеджике). Но на пруд вовсе не похоже: уровень воды все время скачет, поэтому никакая околоводная расти­тельность не за­крепляется по берегам; лишь в одном месте торчит какая?то жалкая куртинка камы­ша (тоже на грани выжи­вания, как и многое другое здесь).

Но зато сама вода чистейшая (ни простейших в ней, ни водорослей), ярко–голубая с морским зеленоватым отливом (из- за солей), ? фантастика; как кусок океана по­среди холмов.

На берегу рыжая цапля меланхолично сидит с лягушкой в клюве. Наверное, не го­лодная, мусолит эту амфибию, словно сетуя на такую непрезентабельную еду.

Плескались с Переваловым минут сорок, вдоволь. Он плывет ? тощий, длинный; спина загорелая до черноты, как у не­гра; вода ее обтекает, капли блестят на неуго­монной шевелюре; на черной физиономии усы торчат и белки глаз сверкают ? або­риген аборигеном; ландшафт вокруг ? голые многоцветные холмы, ? словно мы не в Кара–Кале, а в лагуне на тро­пическом острове; пальм только не хватает.

Вылезли на берег ? сразу правда жизни: никогда не видавшие солнца ноги у Се­реги молочно–белые; шорты здесь не приняты (не поймут туркмены), без штанов не ходит, а загорать специально в этих краях ? это как в тундре на лыжах ка­таться без нужды для развлечения. Торец черный, а ноги белые; кино. Я ему:

— Перевалов, ты своей двуцветностью опровергаешь все законы генетики и на­глядно олицетворяешь неизбежный дуа­лизм европейца в Азии: приспосабливаешь­ся, рожей и спиной уже черней туркменов, а в подштанниках все равно твоя исконн­ая натура кроется…

А он мне:

? Молчи уж, бледнолицый, не проявляй так откровенно свою веснушчато–рыжую зависть к моему загару.

После купания он потащил меня в микрорайон допить шампанское, купленное по поводу того, что вся дружная моло­дежная коммуна сотрудников заповедника разле­телась по полям кто куда, оставив Сереге и ОБП полтора дня уединения.

Жизнь в заповеднике, при всей интересности работы в природе, не сахар; я бы не смог. Идиллия идиллией, все моло­дые, все интересующиеся работой, никаких осо­бых конфликтов, керосин друг другу в щи никто не подливает, но от посто­янного огра­ниченного круга общения и невозможности уединиться иначе как в поле уста­лость накапливается неизбежно. Вряд ли кто?либо из всех этих ребят продержится здесь действительно долго.

Когда Андрей Николаев лишь раскручивал Сюнт–Хасардаг, стягивая в Кара–Калу яркую, самобытную молодежь со всей страны и заражая всех своей энергией и виде­нием будущего, эйфория вдохновенного начинания ощущалась во всем. Ни­колаев напористо шел вперед со своими идеями природопользования и заповедного дела; крушил инерцию устоев; дол­бил старую неправильную советскую власть новыми правильными указаниями все еще советской власти.

Это было удивительное время взаимной поддержки, открытого общения, веры в успех и предчувствия великих перемен. Николаев щедро делился с каждым своими идеями. Во многое, о чем он говорил, тогда не верилось; сейчас справедли­вость многих его слов очевидна.

До скептических суждений по адресу такого?то или такой- то, до голосований про снятие с поста директора самого Николаева (который помог многим из этих ребят вз­глянуть на дело и на собственную в нем роль широко и давшего всем им шанс раз­вернуть свои способности и таланты), до петиций в первичную парторганизацию по этому же вопросу было еще несколько лет впереди.

Будучи пришлым, но зная всех с самого начала их работы в Кара–Кале, я во вре­мя своих приездов вдохновенно об­щался со всей заповедниковской братией. Единственное, что неизменно вызывало и вызывает у меня острое чувство не­справедливости, так это развитие отношений между директором заповедника Андреем Николаевым и некоторыми другими сотрудниками. Кто?то из работавших с ним людей так и не оценил того, что Андрей вдохновил их всех на новое дело и предоставил им свободу мысли и деятельности. А ведь это было тогда принципиально. Это было преддверием всех тех последующих глобальных перемен в нашей жизни, которые изменили всех нас и всю страну неузнаваемо.

Откуда знаю про это? Оттуда, что я был первым, на кого обрушились идеи и про­видение Андрея еще до того, как в запо­ведник приехал первый научный сотрудник. Я уже работал в Кара–Кале, когда Николаев впервые появился там; наше зна­комство возникло спонтанно и естественно: я ходил по горам, будучи москвичом, изучавшим птиц, Андрей приехал в ВИР, как новый директор еще лишь на бумаге созданного Сюнт–Хасардагского заповедника.

Он часто затаскивал меня к себе на кухню и вдохновенно описывал, что и как надо сделать, с уверенностью объяснял, что и как будет сделано. Порой я, вырвавшись наконец от него, лишь изможденно вздыхал, приходя в себя от этого каска­да идей и концепций, но вслед за этим невольно задавался вопросом о том, что из планируе­мого действительно удастся и откуда он сам, Андрей, такой взялся.

А взялся он из плеяды активного ядра былых выпускников МГУ, ставших впослед­ствии «факельщиками» в Новосибир­ске, ? создавших объединение «Факел», ока­завшееся намного опередившим свое время прообразом «нового мышления», ры­ночной экономики и всего прочего, сменившего позже заплесневелые устои кондово–планового социалистического уклада. Их всех разогнали тогда, основательно дав по рукам, но ведь люди?то остались те же.

Помню, как однажды, зайдя в микрорайон после маршрута, сбросив в углу прихо­жей пыльные сапоги и многострадаль­ный саквояж, я застал там шумный молодеж­ный коллектив, в котором счастливый смех спонтанно возникал даже без осо­бого по­вода.

Я сидел в углу большой комнаты, которую разделяли в качестве гостиной Перева­ловы и еще одна семья, смотрел на лица крутящихся взад–вперед ребят, прислуши­вался к разговорам и думал о том, как все вокруг потрясающе привлека­тельны, мо­лоды и как все у всех на подъеме. В это самое мгновение сидящий у окна Валерка встал, вытащил из кармана сигарету и, чертыхнувшись с неверием собственным гла­зам, высказал вслух мою мысль:

? Ё–моё, ребята, какие же вы все красивые!..

Если бы мог обратиться сейчас ко всей былой молодежной коммуне Сюнт–Хасар­дага, сказал бы так: «Ребята! Когда сегодня вспомните ненароком былые счастливые времена в Туркмении, вспомните уж и о том, что обязаны ими вы все были именно Андрею Николаеву. Так будет справедливо».

…Отвлекаться от неизбежных трений замкнутого коллектива в заповеднике помога­ют местные сенсации. Сейчас все об­суждают, как на Юру в горах прыгнул леопард. Мужик сидел на корточках у костра; тут зашипел, переливаясь, закипевший чайник, Юра кинулся к нему, и в это мгновение на место, где он сидел, бесшумно приземлил­ся леопард. Поняв, что прома­зал, кот почти в воздухе развернулся на девяносто гра­дусов и вторым прыжком исчез в темноте.

Поразительно. И совершенно необъяснимо. Было необъяснимо, пока Юра не упо­мянул, что незадолго перед стоянкой рассматривал и трогал остатки не доеденного леопардом кабана…

Мы сидели с ОБП и Переваловым, обсуждали это, допивая шампанское пополам с местным самодельным абрикосовым компотом ? сказочным райским эликсиром, со­единившим в себе силу здешнего солнца и туркменской земли (незаметно и щедро подложенным Муравскими ребятам в машину), как вдруг открывается дверь и в нее входит Вовик с сонной мордой; я его в первый момент даже и не узнал.

Вовик ? это рыжий кот, живущий в микрорайоне у всех сотрудников сразу. А не, узнал я его потому, что