Поздно вечером с Наташей, Игорем и Стасом мы открываем за здоровье ястреби­ного орла бутылку местного «Чемена», а на следующий день я уже лечу на самолете в Москву, возвращаясь совсем к другой жизни, множеством неви­димых нитей связан­ной с тем гнездом на скале.

Я смотрю на облака за иллюминатором, вспоминаю жару, солнце, горы, происхо­дившее со мной в Кара–Кале, дорогих мне людей, которые остались сейчас там, и дорогих мне людей, к которым я лечу домой.

«31 мая…. На плоской вершине Хасара ? самой высокой горы во всей округе, в понижениях среди широченного степного пространства с великолепной травой и свечками ферулы, разбросаны настоящие рощи из высоких деревьев. За­росли ме­стами непроходимые. И что же? В этих разрозненных дебрях, сконцентрировавшись до запредельной тесноты, распевает множество самцов пеночки–теньковки! Ушам в первый момент не поверил, впору озираться: уж не в Тарусе ли я? Уж не в Пав­ловской ли я Слободе?

Пенка эта теоретически должна встречаться по всему региону, но в реальности я нигде ее в окрестностях Кара–Калы не отмечал; выше по Сумбару есть, а здесь нет. А на Хасаре поют, демонстрируя уникальные свойства осколков былого великоле­пия: эти рощицы ? останцы некогда сплошных лесов сухих субтропиков Копетдага, со­единявшихся с Гирканией ? удивительной природной страной северных провинций Ирана ? сердца Хорасана.

И что самое потрясающее ? пение этих птиц (здесь свой особый подвид) по обще­му тембру просто на слух мгновенно отличается от песен наших российских тенько­вок ? отчетливый диалект с каким?то металлически–вибрирующим акцен­том! Класс!

Посмотрел на них, наслушался вдоволь, пошел вниз, свернул с тропы и, уже отой­дя от нее довольно далеко, наткнулся на непреодолимое препятствие ? полосу гу­стой ежевики шириной от силы метров десять, но ведь не пролезть. И не возвращ­аться же.

Пришлось далеко обходить ? опять подниматься вверх по голому, прокаленному мергелевому склону, к тому месту, где он сходится с соседним отрогом ? бездарно и обидно снова лезть вверх на пути вниз.

Шел, шел, глядя под ноги на черно–буро–фиолетовый, сыпучий, словно крошеный асфальт, склон; думал, сдохну. Сего­дня даже здесь, наверху, ужасно жарко, пекло та­кое, что от земли просто пышет жаром. Саквояж с аппаратами висит на мне, как ра­неный товарищ, которого не бросишь в беде. Это, конечно, не волок через перевал Восточного Саяна с рюкза­ком в сорок кг, когда прешь вперед, сняв очки и не видя ни­чего, кроме своего ботинка, наступающего на мелкую щебенку, или на камень, или на влажную землю между корнями чахлой лиственницы, но все равно… Лезу вверх, как робот, на одном конджо; дышу часто, а толку мало; шагомер кликает явно реже обычного.

Не рассчитывал я на такую жару. Если бы знал, не пил бы так бездумно жидкости с утра. На таком солнцепеке без пи­тья надо ходить: прополоскал рот одним глотком и несешь потом эту воду под языком, пока все не впитается. Так можно и целый день пройти, почти не потея.

Другое дело ? когда вода не дефицит, жары особой нет, пьешь себе вдоволь, но и потеешь сразу, ходишь вечно мо­крый, как щенок. Это детский вариант, или амери­канский, для развлекательных прогулок. Вроде как напряга меньше: пьешь и пьешь себе, потеешь и потеешь. Иногда такое чувство, что потеешь прямо тем, что пьешь: напился чаю, так и ка­жется, что потеешь сразу заваркой с чаинками… Именно так я с утра и выперся сегодня ? непонятно почему пить начал без ограничений. Впрочем, знаю почему: у подножия Хасара утром почти пасмурно было, дымка такая, вроде как не жарко.

А сейчас солнцепек вовсю, воды не осталось, потеть перестал (выпотел весь); пульс стучит в висках; во рту привкус кро­ви; глаза словно надулись и выдавливаются потихоньку из орбит; наклонишься, согнешься в животе ? глаза немного выпирают. Да и вижу вроде как хуже. Не зазорно ? Зарудный вон пишет, что даже у верблюдов от жажды зрение сразу ухудшается. Не работа, а сплошной трудовой героизм и производственный подвиг. Как салага, честное слово.

«…один из лучших наших ишаков в этот день околел от солнечного удара…» (опять Зарудный). Да–а…

Сколько сейчас? Ну, тридцать пять ? тридцать шесть максимум. Почти утренняя прохлада по сравнению с тем, как Н. А. хаживал с караваном по Ирану. Ну, так мне и в этой «прохладе» скоро начнут черти мерещиться.

«Джинны делают людей сумасшедшими, являясь и днем и ночью, главным об­разом в безводных местностях и в жаркое время года, когда те устанут или изнурят­ся. Пэри добрее. Случается, что они влюбляются в мужчин и в таком случае принос­ят им счастье» (опять Зарудный).

Хрен кто влюбится, когда плетешься вот так…

О, если бы испить сейчас я мог Любви твоей живительный Глоток!..

М–да… Вечная слава «Водкину–Селедкину»…

Все замедлилось. Птиц вообще не видно, попрятались от этого пекла. Мысли загу­стели, глухо падают, как куски глины, при каждом шаге. Даже не мысли, а черт–те что. Чувства, наверное.

«Клик. Клик. Клик. Клик» ? шагомер. Вода. Влага. Влажность. В данном прискорб­ном случае явно весьма относитель­ная…

Мне абсолютна относительная важность хранить Любви своей остаточную Влаж­ность…

Странная фактура у этой крошки выветривания под ногами. Видимо, сквозной дре­наж. Совсем не видно сортировки по­верхностным стоком…

Что?то подозрительно пусто вокруг. Потому что Копетдаг ? это горы в пустыне. Пу­стыня. Оазис. Колодец. Надо искать колодец. Или копать.

Провалится крылатый иноходец в Любви моей заброшенный Колодец…

И вот тогда?то уж мы всех рифмоплетов к ногтю… Хотя так просто не сдадутся. Упорный нынче графоман пошел. «Писа­ки… Французишки…» Это же надо, ни одной живой твари вокруг…

Бреду один и головой поник, но не замерз Любви моей Родник…