дверь. — Была уверена, что засну как суслик, просто глаза закрывались, и вот… С досады накатала статью об одном питерском приюте, который регулярно поставлял девиц в веселые дома… Завтра повезу в «Петербургские сплетни». Вышла в сени, смотрю — у вас горит свет…

— Кто вас воспитывал, Ирэн? — усмехнулся Владимир, вставая из-за стола. — Мы с вами едва знакомы…

— Что ж с того? — поинтересовалась она, приближаясь и прямо глядя ему в лицо черными блестящими глазами. — Мы с вами взрослые люди. Я не меланхоличная девица из Смольного, не психопатка из народоволок, не экзальтированная особа в поисках друга жизни… У меня весьма и весьма здоровые нервы, сударь. Я не собираюсь вешаться вам на шею в качестве супруги… или еще кого-нибудь. Ручаюсь, что вы никогда в жизни не увидите моей истерики. И меня самой… больше чем на два-три дня. Я не намерена бросать ради вас свой Петербург, у него слишком много достоинств. Влюбляться в вас очертя голову я также не собираюсь, это было бы для меня слишком обременительно. Да и для вас, думаю, тоже. Устроят ли вас подобные условия?

— Для чего это вам, Ирэн? — помолчав, спросил Владимир. — Вы — красивая, эффектная женщина, вы пользуетесь огромным успехом у нашего свинского пола. Я ничем не могу быть вам интересен…

— Фу, Черменский, вы кокетничаете? — сморщила она короткий нос. — Право, не ожидала…

От такого нахальства у Владимира перехватило дыхание. Разом забыв, что он не в борделе и перед ним не проститутка, Черменский взял Ирэн за плечи и резко потянул на себя. Она подалась с коротким странным смешком, запрокинула голову, отбросив назад копну коротких, мелкокурчавых волос, перед глазами Владимира влажно блеснули приоткрывшиеся в улыбке зубы… Без всякой нежности он вздернул Ирэн на плечо, донес до кровати, сбросил на одеяло и уже торопливо раздевался под ее смех, когда из-за двери тихо, но очень отчетливо донесся голос Северьяна:

— Вот и слава господу, разговелись…

Владимир успел только кинуть в дверь сапогом — и голые руки Ирэн захлестнулись на его шее.

— Так ты все же написал что-то? — сонно спросила Ирэн спустя полчаса, когда ее растрепанная голова лежала на плече Владимира, а в окно серебристым клином вползал лунный луч.

— Да… Посмотришь завтра. — Владимиру хотелось спать.

— «Завтра» уже наступило! — Ирэн выскочила из постели, стукнув босыми пятками по полу, зажгла свечу, притянула к себе брошенные на столе листки бумаги и начала читать. Владимир, борясь с дремотой, смотрел на нее из-под слипающихся век и старался не заснуть, что было бы уж совсем невоспитанно. Ирэн казалась полностью захваченной текстом и выглядела так, словно находилась средь бела дня в стенах родной редакции, а не поздней ночью в постели едва знакомого мужчины. Губы ее чуть заметно шевелились, она досадливо отбрасывала падающую на лицо вьющуюся прядь волос, иногда улыбалась, иногда хмурилась.

— Это все — правда? — наконец спросила Ирэн, отодвигая последний лист. — Это — про вас с Северьяном?

— Да… — немного удивился Владимир, который благоразумно не обозначил подлинные имена героев своего очерка. — Я, правда, не успел закончить… И не все написал…

— Заканчивай и дописывай немедля, — распорядилась Ирэн. — Обещаю, что завтра же это пойдет в набор.

— Не могу, — отрезал Владимир, закрывая глаза. — Во-первых, извини, страшно хочу спать. Во- вторых, отдать печатать всю правду я просто не имею права, есть вещи, которые…

— Да, верно. Это само собой, — тихо сказала Ирэн, снова влезая к нему под одеяло. — Хорошо. Давай спать.

Владимир, изумленный стремительной переменой ее настроения, не успел и слова молвить — а Ирэн уже сладко сопела, прижавшись к его плечу. Через мгновение уснул и Черменский.

Наутро они вместе уехали в Москву — пристраивать шедевр, как выразилась Ирэн. Владимир в успех сего предприятия не верил ни минуты, но сопротивляться напору «поручика Германа» было занятием бессмысленным и опасным. Ирэн познакомила Черменского с редактором «Листка», толстеньким, лысым, восторженным господином в потертом почти до неприличия сюртуке, — и исчезла по-английски, не простившись.

Северьян был даже разочарован:

— И чего это она смылась так, словно сперла что? Дмитрич! Ты ее не обижал? Ночью-то, спаси бог, не опозорился? А то б свистнул меня на помочь…

— Пошел к черту, дурак, — огрызнулся Владимир, плохо скрывая облегчение: про себя он был страшно рад тому, что Ирэн оказалась верна своим обещаниям. Ни к серьезным отношениям, ни к даже короткому роману Черменский не чувствовал себя готовым и полностью обходился общением с Анисьей — молодой бабой-солдаткой редкой красоты и такой же глупости, исполнявшей в имении должность ключницы.

Успех «Шанхайского Ринальдини» оказался оглушительным. Владимир с Северьяном, впрочем, об этом не успели узнать, поскольку уехали в имение, не дожидаясь общественного резонанса. Обоих гораздо больше беспокоили Наташкины жалобы на колотье в спине, хромота племенного чалого и Ванькино ученье в приходской школе через пень-колоду. Все это никак нельзя было бросать на самотек, старик Фролыч уже не справлялся с хозяйством, и позволить себе роскошь круглый год проживать в столице Владимир не мог.

Дни в Раздольном пошли своим чередом. Давно закончились осенние работы, на деревне начали играться свадьбы, можно было отдохнуть от каторжной летней страды. Владимир занимался лошадьми, много читал, ездил изредка к соседям, настрочил от скуки еще несколько очерков — о крымских босяках и иркутских сплавщиках леса — и уже подумывал о том, чтобы отправить их в Москву, когда пришла взбудораженная телеграмма из сорока двух слов от Петухова. Редактор «Московского листка» описывал небывалый успех напечатанного «Ринальдини» и настойчиво звал в столицу. Владимир понял, что отвертеться от литературной работы ему теперь вряд ли удастся. Но его решение перебраться на зиму в столицу стало окончательным, когда он узнал о том, что из-за границы вернулась и поступила в Большой театр Софья Грешнева.

Первый раз Черменский встретился с нею перед самым Рождеством, на вечере у графини Анны в Столешниковом. Гостиная была полна гостями и «кузинами», слышался смех, звон бокалов, девичья болтовня, кто-то играл на рояле, кто-то напевал французские куплеты… а Владимир стоял столбом, как мальчишка пятнадцати лет, и в упор, напрочь забыв о приличиях, смотрел на Софью. Они не виделись всего год, но Черменский не сразу узнал ту испуганную, заплаканную, мокрую зеленоглазую девочку, вытащенную им из реки, в стройной барышне, непринужденно вошедшей в комнату. На Софье было простое, но довольно дорогое муаровое черное платье со строгим воротом, волосы уложены в высокую прическу, из которой словно случайно выбивалось несколько кудрявых прядей на шее и висках, зеленые глаза смотрели безмятежно, спокойно. К ее руке тут же выстроились в очередь мужчины. На Черменского Софья взглянула мельком, поздоровалась, сказала несколько ничего не значащих слов… и, вежливо улыбнувшись, отошла к сестре. И до самого конца вечера больше не повернулась к нему.

Ни тогда, ни позже Владимир так и не смог ничего понять. Графиня Анна, встречаясь с ним, только пожимала плечами. «Володя, видит бог, я сама теряюсь в догадках. Соня стала такой скрытной, такой вспыльчивой, никогда ни о чем не рассказывает… Уверяет, представьте, что ни одного письма вашего не получила! И этот ужасный человек по-прежнему рядом с ней… Я до сих пор не пойму, чем он ее взял! Соня не влюблена в него ни капли, клянусь вам! Я же все-таки женщина и чувствую такие вещи! Но она выходит из себя всякий раз, когда я пытаюсь повлиять на нее… отговорить… Ведь Соня не может, в самом деле, его любить, это просто нонсенс, бессмыслица!»

В последнем Владимир с каждым днем сомневался все больше и больше. Он уже выяснил, что Софья живет в Богословском переулке, в доме, который купил ей Мартемьянов, и однажды даже нахально, на свой страх и риск, зашел туда, зная, что Федора нет в Москве. Но выглянувшая на стук Марфа сделала вид, что не узнала Черменского, и сердито объявила, что барышни нет и не будет.

Ждать ему, казалось, было больше нечего — и тем не менее Владимир остался в Москве. Они с Северьяном сняли маленькую квартиру на Остоженке. В «Московском листке» всегда находилась работа, а вечерами можно было ходить в Большой и слушать Софью, но партий ей пока предлагали мало, и заглянуть в эти зеленые глаза, которые перерезали его жизнь год назад, Черменскому удавалось лишь два-три раза в