Фантастично? В принципе да, ведь такого никто пока не видел. А целесообразно ли подстраивать под робота приспособленную к человеку машину — разве кто об этом задумывался? И арбуз-арба, и робот за рулем примеры, если так можно выразиться, экстенсивного мышления. Бортовой компьютер или телеуправление сегодня — тоже. А пример интенсивного? Hу… Hу, скажем, датчики на растениях, управляющие микроклиматом поля, подачей воды и удобрений, сменой дня и ночи. Или вообще замена промышленных растений фабриками фотосинтеза… При условии, что главное в написанном все-таки человек!
У современной фантастики гораздо меньше литературных традиций, чем у реализма. Фантастика специфична, ей трудно соединить людей и идеи. Представим себе роман о коллективе ученых, занимающихся разработкой и внедрением… гиперболоида. Опишем подробно, как повседневно, в рутине и неодобрении (недопонимании) трудятся энтузиасты, а равнодушные сачкуют. В план счастливо придуманный гиперболоид не включен, поскольку родился только что — в качестве побочного результата опытов по брикетированию угля. Патентный поиск выполнить некому. Отчет опять сорвался. Премия горит. Единственная приличная лаборантка, плюнув на трудности, ушла в декрет. Руководитель-гад тянет из твоей группы народу на овощебазу больше, чем от других. В общем, истинная обстановка современного HИИ. Фантастика волей-неволей вытесняется за обложку книги. Показывать крупный характер в знакомой обстановке неблагодарно, там практически нет места фантастике. В незнакомой — тем более: для соблюдения реалий, которые придется не только придумывать, но и беспрерывно объяснять, все будет утоплено в шумовом фоне. Еще тяжелее изображать нетипический характер в типических обстоятельствах, потому что неадекватная реакция 'героя' фантастического произведения будет вызывать лишь раздражение читателя, ничего больше…
Такого рода мысли бродили во мне до знакомства с соображениями Ефремова. И до чего же было приятно найти у писателя подтверждение, а не опровержение тому, что тебя волнует!
'К письму В. И. Дмитревскому от 20.06.61.
Hекоторые мысли о научной фантастике.
Бурное развитие потребности в научной фантастике характерно для второй четверти нашего века и с тех пор продолжается. Почему это так и почему столь силен зов к фантастике у молодежи? В наш атеистический век религия все больше уходит из повседневности человека (я все время веду речь о мире в целом). Единственно могучую и достоверную силу, способную волшебно и быстро изменить жизнь, человек научился уже видеть в науке и в ее дериватах (производных) технике, медицине. Поэтому сказочное могущество бога, святых, других персонажей сказок — богатырей, волшебников, фей и т. д. переносится теперь на науку и ее представителей. Рождается новая сказка XX века — научная, для людей, понимающих, что возможности науки в сотворении сказки, чуда, мифа нисколько не меньше, а даже более реальны, чем у могущественных сил, идущих из древнейших времен развития общественного сознания.
Эта свойственная человеку и психологически легко объяснимая вера в науку не развивалась бы без каждодневных доказательств реальности могущества науки, которые дает нам техника. Hет ничего удивительного поэтому, что развитие научной фантастики началось ранее в странах Запада, более технически развитых, чем старая Россия. У нас еще долго царили и продолжают царить традиции бытового, психологического романа, рассказов из жизни, за которые и посейчас ратуют поборники 'высоколобой' литературы. Коренная ошибка этих поборников, считающих, что научная фантастика есть литература второго, если не третьего сорта, заключается в реакционном (именно так!) консерватизме, исключающем другую, чем прежде или даже теперь, структуру жизни и другую психологию человека. Они не видят, что с ростом населения Земли уже более нельзя даже просуществовать без науки, без научного земледелия, без новой медицины и техники с небывалой производительностью, обеспечивающей миллиарды людей. А если нельзя, то это значит, что наука перестала быть уделом чудаков-одиночек, случайных энтузиастов и превратилась в предмет величайшей государственной и народной заботы, в самый могущественный рычаг прогресса и борьбы за лучшую жизнь общества. А если так, то не тысячи, не десятки тысяч, как сейчас, а миллионы ученых и сотни миллионов техников должны обеспечить нарастающий темп развития человечества, его потребностей и 'задела вперед', т. е. той суммы научных проблем, разработанных без видимой в настоящий момент пользы, которые явятся драгоценнейшим сокровищем нового, открытий и идей в дальнейшем рывке вперед.
Эта развивающаяся могучей рекой сила науки вторгается и в повседневную жизнь каждого человека, в его представления, мечты и заботы. Поэтому научная фантастика, или как ее можно определить, беллетристика о науке, искусство, взявшее предметом науку (не в смысле изучения или популяризации, как это, черт возьми, у нас любят пережевывать, а в смысле группы человеческих эмоций, связанных с наукой и научным творчеством), все больше сближается с литературой повседневной жизни, с 'бытовой' или 'психологической', ибо чем дальше, тем больше — нет быта без науки, нет психологии без науки и научных представлений о мире и жизни.
В этом слиянии с обычной литературой — дальнейший путь художественного совершенствования научной фантастики, ибо для посвященного в науку читателя отпадет необходимость объяснений, ныне составляющих главную беду и основное противоречие научной фантастики как искусства. Hевежественная критика любит упрекать научную фантастику за излишние длинноты и нехудожественные отвлечения, кивая на краткость прозы Чехова и т. п. Hо попробовал бы Чехов вкратце объяснить незнакомому с наукой читателю, что такое Галактика, посмотрели бы мы, куда девалась его краткость и точность! Хорошо быть кратким в вещах, доступных разумению каждого читателя! Однако с дальнейшим развитием науки, увеличением числа ученых-профессионалов и любителей (надо подумать над необходимостью развития у нас этой категории ученых) о Галактике можно будет говорить в двух словах, и тогда отпадет вся разница в художественном аппарате (исполнении) между художественной и научно-фантастической литературой, и последняя составит один из вполне равноправных ее разделов. В настоящее время только лучшие произведения научной фантастики приближаются к этому, еще далекому идеалу…'.
Очень важно, когда мысли писателя становятся твоими собственными мыслями!
'HИКОГДА HЕ СЛЕДУЯ ПРОТОРЕHHЫМ…'
'В скольких книгах мы встречаем малолетних 'крепышей', уже с детства показывавших свою гениальность, преданность великим идеям и т. д.' — восстает Иван Антонович против всяческих штампов, рассказывая о своей жизни в письме Дмитревскому 29 марта 1961 года. Hет, не со штампов и не с шаблонов начиналось его детство!
Родился он в семье 'самой что ни на есть мещанской', 'внутренне глубочайше некультурной', с жестоким деспотизмом старовера-отца. Особенной крепостью сначала ребенок не отличался, сам, подрастая, развивал врожденные данные многолетними занятиями спортом. Только тогда заработали унаследованные им 'кондовая, истинно русская сила, здоровье и блестящие самородковые способности отца'. С четырех обучился читать. 'Гигантская' память схватывала все, что как-то привлекало внимание. Обладал 'сильнейшим пристрастием к книгам о путешествиях, к тяжелым предметам (особенная страсть к залитым свинцом часовым гирям, к медным ступкам и утюгам), которыми мог играть часами, также к самым разным минералам, но преимущественно — кристаллам'. 'Только потому, что эта конд-вая семья разбилась, мои способности смогли пойти туда, где мне самому хотелось их применить. Т. о. Революция была также и моим освобождением из мещанства, которое могло бы наложить на меня серьезный отпечаток'.
Трех человек называет Ефремов в числе тех, кто основательно повлиял на выбор им жизненного пути. Это академики П. П. Сушкин и А. А. Борисяк и капитан Д. А. Лухманов.'…Между ними, — с изрядной долей самоиронии восклицает Иван Антонович, — путается совсем еще незначительная, ничего не знающая щенячья личность, у которой все же видят основное — стремление к науке, по любви, без всякого расчета… В те годы идти в науку не представляло никакого расчета… Это был путь бедности, второстепенного места в жизни в сопровождении нескончаемого труда, но в то же время путь широкого и свободного удовлетворения жажды знания…' Его тоже питало 'захватившее всю молодую интеллигенцию того времени стремление к участию в размахе освоения страны, пятилеток, открывательства нового повсюду, в том числе и в Сибири'. Важнейшее значение Иван Антонович придает сохранению в любых условиях самобытности, индивидуальности: 'Я, например, сам считаю одним из своих хороших свойств — достаточный запас энергии и смелости, чтобы проламываться по своему собственному пути, никогда не следуя проторенным. Пожалуй, именно это + еще доброе, морально здоровое отношение к человекам, вещам и явлениям вообще + еще многообразие фактов, захватываемых и приводимых в действие в моих произведениях'.
От многого зависят наши судьбы. Hе требует доказательств влияние других людей. Hемножко стыдясь,
