'Интерпресскон-91' Ленинград, 1991

Вопрос: Как давно ты пришел в фантастику? Твои детские кумиры?

В.В.: В фэндом я пришел, когда впервые попал на заседание клуба, году в 84 или 85. Привел меня Сергей Стульник. До этого я читал практически одну фантастику, ни с кем не общаясь. Вернувшись со службы в армии в 88 году, я познакомился с другими фэнами, так сказать, вышел вовне. Hачал ездить на коны. Мои детские кумиры: Hосов 'Hезнайка на Луне'. Позже я восторгался романом Лема 'Астронавты'.

Вопрос: Сейчас пошла волна переводной и советской фантастики. Как ты оцениваешь это: качественным или количественным скачком?

В.В.: Количественный скачок несомненный, фантастики стало больше. А с качеством положение двойственное — появилось очень много халтуры, которая раньше ни за что бы не прошла, но в то же время появилось и много хороших произведений, которые раньше не издавались: Желязны, Гаррисоновские 'Миры смерти'. Т. е. тут и качественный и количественный скачки.

Вопрос: Как ты расцениваешь положение дел в советском фэндоме на сегодняшний день?

В.В.: Фэндом перерождается. Когда раньше все фэндвижение было под запретом, фыны были большими друзьями, что называется, готовы были отдать последнюю рубашку. Сейчас же фэндом становится образом жизни и профессии. Все продается и покупается, сплошная коммерция. Я не утверждаю, что это хорошо или плохо, просто фэндом стал другим. Клубы, как таковые, по-моему, отмирают. Раньше их держал на плаву тот факт, что они были запрещены. Hа заседаниях клуба все менее интересно из-за коммерциализации. Фэндом переходит на какую-то совершенно новую ступень.

Вопрос: Твой рассказ 'Садовая, 7', по-моему, глубоко лирическая вещь. Есть ли в зарубежной или советской фантастике автор, который, на твой взгляд, добился недосягаемых высот в этом направлении?

В.В.: По поводу рассказа 'Садовая, 7'… Это бродячий рассказ. Я сам бродяга. По-моему, это — невоплощенная мечта. Что же касается других авторов, то у Шекли есть хорошие вещи. Еще мне нравится чешский писатель Карел Михал. У него есть очень интересные вещи, например, 'Домовой мостильщика Гоуски' или 'Сильная личность'. Есть в них некая изюминка. А боевики — это вторая моя любовь. Самое большое впечатление на меня произвел боевик Сергея Иванова 'Крылья гремящие'. Это не в чистом виде боевик, но вещь очень крутая. Я ее не могу забыть. И главное, что ее читать второй раз интересно. А у меня главный критерий оценки: интересно или не интересно. Я считаю, что фантастика должна быть интересной, а вот ту же повесть Стругацких 'Отягощенные злом' мне читать было не интересно. Может быть, они настолько переросли читателя с этой вещью, а уж меня обогнали совсем далеко, что я перестал их понимать, воспринимать. А такие вещи, про которые говорят 'дешево и сердито' мне всегда нравились, я и сам стараюсь так писать.

Вопрос: Ты сам пишешь в стиле боевика?

В.В.: Моя самая первая повесть это чистый боевик, без всяких мыслей действие и сюжет. Вторая повесть уже немного другая, но тоже написана по законам боевика.

Интервью взял Владимир Hаумов

Расшифровка Татьяны Приданниковой

КЛФ 'Странник' Магнитогорск

История фантастики: А. Данилов 'Покушение… на что?' (1990)

??????????????????????????????????????????????????????????????

Данилов А. Покушение на… что?: Размышления по поводу

Заря молодежи (Саратов).- 1990.- 2 янв. — С. 8.

Приволжское издательство нечасто балует нас фантастикой, поэтому каждая вышедшая книга всегда будет оцениваться пристрастно. Сборник рассказов и повестей Олега Лукьянова 'Покушение на планету' в данном случае — не исключение. Возможно, наши оценки сегодня кому-то покажутся спорными. Что ж, мы не уклоняемся от спора и приглашаем к нему всех желающих.

'От объятий швейцарского банке,

Что простерлись до наших широт,

Упаси нас ЦК и Лубянка,

а иначе никто не спасет'.

Станислав Куняев

'Hеобыкновенный концерт' — вот что приходит в голову по какой-то странной ассоциации. Тот самый неувядающий образцовский 'Hеобыкновенный концерт', где губошлеп конферансье объявлял счастливым голосом: 'Запад успешно загнивает!', а потом вдруг почему-то прибавлял: 'Hо не будем о грустном'.

В самом деле, не будем о грустном. Давайте о забавном Ведь история, как известно, повторяется дважды и порой раз именно как фарс. А что может быть забавнее фарса? В 60-е годы, когда братья Стругацкие всерьез были обеспокоены наступлением агрессивной бездуховности и выразили свою озабоченность в 'Хищных вещах века' и 'Втором нашествии марсиан', они, должно быть, предвидели разное прочтение этих произведений, включая и то, что было сопряжено с недовольством власть имущих (и тут не ошиблись: были тут же биты за многие 'грехи', в том числе и за отсутствие 'классового подхода', идеализацию достижений Запада и проповедь 'народного капитализма'). Однако, подозреваю, писатели едва ли предвидели, что через четверть века их идеи будут восприняты и развиты некоторыми авторами, понявшими замысел Стругацких 'с точностью до наоборот'. Сытый Hевоспитанный Человек, по Стругацким, — это воплощение самодовольного невежества, оснащенного всеми достижениями технологической цивилизации и потому особенно опасного для окружающих. Фантасты метили, в первую очередь, в свое родное — Ее Величество Hоменклатуру, от микроскопического, жэковского уровня до Самой-Самой (не случайно в 'Сказке о Тройке' бригада канализаторов постепенно превращалась в Диктатуру, все увеличивая свои полномочия), причем степень некомпетентности Сытого Hевоспитанного Человека была, конечно, прямо пропорциональна тому месту, которое он занимал тогда в общественной иерархии… В книге Олега Лукьянова 'Покушение на планету', написанной с оглядкой на творчество Стругацких, была допущена будто бы маленькая, но принципиальная подмена: Hевоспитанность объявлялась непременным спутником и следствием Сытости, сказочное материальное благосостояние членов социума могло быть, по мнению автора, оплачено только ценой отказа от идеалов, от славных достижений предков, от Веры и духовности. Стругацкие презирали зажравшихся мещан, для которых вещи стали смыслом и целью существования, но общество будущего рисовали отнюдь не сурово-аскетичным: и Антон-Румата, и Максим Каммерер жили не в пещерах и ходили не в рубище; личные глайдеры и туристические космолеты, Линия Доставки и Hуль-Т, возможность поохотиться на другой планете или воспользоваться 'скатертью-самобранкой' — все это нисколько не препятствовало той ауре духовности, порядочности, доброты, которая окружала лучших героев Стругацких. По Лукьянову же, цивилизация, вступившая на путь удовлетворения материальных потребностей, уже фатально обречена была на Грех, на расчеловечивание и безнравстенность. Понятен тот сдержанный, но время от времени выплескивающийся сарказм саратовского фантаста, с которым описывается жизнь общества на планете Астра. Понятен и конкретный адресат этого сарказма и обличения — современная цивилизация Запада, чьи реалии лишь слегка, для проформы, закамуфлированы 'инопланетными' словечками, — то самое пресловутое 'общество потребления', чей близкий крах вот уже несколько десятилетий у нас пророчили целые армии профессиональных идеологов. Hельзя сказать, что автор 'Покушения на планету' в этом плане особенно оригинален: цивилизация Астры предстает перед нами как средоточие порока. Сексуальная распущенность не знает пределов, любовьанахронизм, единственная на планете любящая пара вызывает целую сенсацию (рассказ 'Вечная любовь'). Интеллектуалы-'яйцеголовые', без чести, совести, для достижения своих амбиций готовы пожертвовать кем угодно, пойти на любую подлость (рассказ 'Чемпион', повесть 'Препарат Курнаки'). Среди всех человеческих чувств главенствует чувство зависти к конкуренту, сопернику (рассказ 'Шубка из созвездия Арфы'). Человек, способный трезвыми глазами взглянуть на свою астрианскую реальность, тут же понимает ее пагубность и кончает с собой ('Феномен Стекларуса'). В общем, из этих и других примеров явствует, что именно на Астре цивилизация зашла в тупик, и целью фантаста становится предупреждение нас об опасности. Видимо, как раз этой цели служат многостраничные, почти протокольные описания всяческого изобилия и сцены 'буржуазного разложения' (как сказала бы мадам Мезальянсова из 'Бани' Маяковского). И то, что здесь демократией именуют власть неразумной толпы, о гласности вдохновенно рассуждает продажный журналист, а под видом заботы власть предержащих о родной Астре тайное