для людей отдаленного коммунистического завтра. То же самое можно сказать о физическом облике человека. Призыв искать прекрасное будущее не только в космическом завтра, но здесь, сейчас, для всех цель написания повести'.

Аналогичный разбор хода работы над историческим романом 'Таис Афинская' вылился в оценку отношения к реально существовавшим в тот исторический период лицам, к хронологическому срезу малоизвестного слоя древней культуры, который Ефремов моделирует со смелостью писателя-фантаста и воссоздает со скрупулезностью ученого-палеонтолога. Самоанализ переходит в беспристрастную литературоведческую характеристику всего собственного творчества. Не ошибусь, если стану утверждать: немногие из писателей способны на подобную автографию!

'Москва, 25 мая 1971. Дмитревскому.

Вот и приступил я к последней главе 'Таис', которая называется 'Афродита Амбологера', т. е. Афродита 'Отвращающая Старость'. Всего получается около 14 листов — как раз размер 'Ойкумены' (без Баурджеда). Что можно сказать об этой повести? Опять не лезет в ворота того или иного стиля и жанра. Я взял героиней гетеру. Почему? Во-первых, потому, что гетеры высшего класса Аспазия, Лаис, Фрина и т. п. были образованнейшими женщинами своего времени, подругами (гетера и значит — 'подруга', 'компаньонка') выдающихся людей и преимущественно художников, поэтов и полководцев (они же — государственные деятели). Мне нужно было взглянуть на деяния Александра глазами образованного, но не заинтересованного в политике, завоеваниях. торговле человека, свободного от принадлежности к той или иной школе философов, — философа, свободного от воспевания подвигов поэта, историка, не углубленного в свое творчество, как художник, и потому имеющего открытые глаза. Лучше гетеры не найти.

Но этот поворот повлек за собой исследование некоторых малоизвестных религиозных течений, остатков матриархата, тайных женских культов, представление о художнике и поэте в эллинской культуре, столкновение Эллады с огромным миром Азии — словом, та сторона духовного развития, которая удивительнейшим образом опускается историками, затмеваясь описанием битв, завоеваний, материальных приобретении и количества убитых, которую приходится собирать по крохам, дополняя, конечно, фантазией.

И все же, по сюжету и динамике — это повесть приключенческого характера в той же мере, в какой приключенческая 'Лезвие бритвы'. Однако и в сюжетной линии она опирается на малоизвестные широким кругам читателей исторические факты. Поэтому и столь много раз использованные в литературе походы Александра Великого здесь предстают в несколько ином свете, освещены на основании других, не столь изжеванных эпизодов. И конечно, как всегда и неизбежно, диалектическая основа анализа исторического развития позволяет также придать несколько другой аспект государственности Александра, связи Азии и Европы и истинном месте империи в тогдашнем мире. Это я перечислил структурно-идеологические связи, а что касается художественной 'расцветки' — Вы о ней имеете представление.

Цель повести — показать, как впервые в европейском мире родилось представление о комонойе — равенстве всех людей в разуме, в духовной жизни, несмотря на различие народов, племен, обычаев и религий. Это произошло потому, что походы Александра распахнули ворота в Азию, до той поры доступные лишь торговцам и пленным рабам, ворота обмена культур. В этом-то собственно главный стержень этого этапа развития истории человечества (с нашей, европейской + индийской точки зрения).

Немного о другом — литературоведческом. Интересно, как изменяется литературное 'окружение' моих произведений. Сначала 'рассказы о необыкновенном' были в самом деле необыкновенны для советской литературы. Никто (абсолютно!) не писал так и на подобные темы. Затем, с прогрессом науки и распространением популяризации, рассказы потеряли свою необыкновенность, а сейчас необычайные открытия и наблюдения выкапываются отовсюду и печатаются прямо-таки пачками в альманахах типа 'Эврика', 'Вокруг света'. Когда писалась и издавалась 'На краю Ойкумены', тогда в советской литературе не было ни единой повести из древней истории (ее, кажется, почти и не учили в школе), 'Ойкумена' даже валялась пять лет из-за непривычной манеры изложения исторических повестей, не содержавшего великих героев, победителей и т. п. То же самое с 'Туманностью'. Непонимание коммунистического общества, порожденное сегодняшними (вчерашними) представлениями о классовой борьбе и классовой структуре было перенесено вопреки классикам марксизма на будущее. А сейчас повести о полетах на звезды, об иных цивилизациях и будущем коммунизме уже стали обычными. Вспомним, что когда-то меня обвиняли из-за 'Тени Минувшего', что как я посмел предположить где-то в иных мирах существование коммунистического общества на 70 миллионов лет раньше, чем у нас на Земле! Как посмел! Это было на заседании в СП в 1945 году… выступал Кирилл Андреев. В том же году Л. Кассиль сказал, что мои рассказы хороши, но производят впечатление переводов с английского — настолько они не привычны. В том же году или на год позже П. П. Бажов сказал, что Ефремов — это 'белое золото' — так называли когда-то на Урале платину, не понимая ее ценности, и заряжали ружья вместо дроби, экономя более дорогой свинец!

'Лезвие бритвы' и по сие время считается высоколобыми критиками моей творческой неудачей. А я ценю этот роман выше всех своих (или люблю его больше). Публика уже его оценила — 30–40 руб. на черном рынке, как Библия. Все дело в том, что в приключенческую рамку пришлось оправить апокриф — вещи, о которых не принято было у нас говорить, а при Сталине просто — 10 лет в Сибирь: о йоге, о духовном могуществе человека, о самовоспитании — все это так же впервые явилось в нашей литературе, в результате чего появились легенды, что я якобы посвященный йог, проведший сколько-то лет в Тибете и Индии, мудрец, вскрывающий тайны.

До сих пор издательства относятся к 'Лезвию' с непобедимой осторожностью, и эта книга пока еще не стала пройденным этапом, как все остальные, хотя о йоге печатаются статьи, снимаются фильмы, а психология прочно входит в бытие общества, пусть не теми темпами, как это было бы надо.

Очевидно, что литература должна получить оценку не только с точки зрения установленных канонов, но и по каким-то иным критериям… Точно так же в 'Часе Быка' люди еще не разобрались. Доброжелатели нашего строя увидели в нем попытку разобраться в препонах и проблемах на пути к коммунизму, скрытые ненавистники лишь пасквиль. А я уверен, что после 'Часа Быка' появятся многочисленные произведения, спокойно, доброжелательно и мудро разбирающие бесчисленные препоны и задачи психологической переработки современных людей в истинных коммунистов, для которых ответственность за ближнего и дальнего и забота о нем — задача жизни и все остальное, АБСОЛЮТНО ВСЕ — второстепенно, низшего порядка. Это и есть тот опорный столб духовного воспитания, без которого не будет коммунизма! Но чтобы 'Час Быка' стал столь же обычным, как 'Туманность', надо, чтобы прошло еще лет 15 поступательного движения нашей литературы*.

Из обозримого 'старения' моих книг, точнее, перевода их из разряда необыкновенности в обыкновенность, следует очень важный вывод — насколько быстро изменяется 'бэкграунд' (заднеплановый фон) жизни и как тщательно должен его чувствовать писатель, если он пытается ощущать грядущее. Это в общем-то несущественно для исторического романиста, хотя и тут взгляд в прошлое должен находить отзвук в настоящем, иначе историческую вещь будет скучно читать, как то и случилось с романами Мордовцева, Лажечникова, Загоскина. Иными словами, исследуя историю, надо искать в ней то, что интересует нас сегодня, и находя его, ликовать перед силой человеческого разума и чувств. Тупое перечисление событий, костюмов и обычаев, хотя и имеет известный интерес, мало для жадной души пытливого человека'.

Какую же уникальную задачу поставил себе писатель — переработку современных людей в истинных коммунистов с помощью своих книг!

Время от времени в обществе возникают приливы стихийного интереса к некоторым проблемам. Проблемы могут быть из разряда тех 'новых', которые являются хорошо забытыми старыми. А могут рождаться неожиданно. И родившись, властвовать над умами граждан, вызывая дискуссии, статьи в периодике, передачу из рук в руки невесть откуда взявшихся конспектов лекций, перепечаток несуществующих трудов мифических профессоров и академиков. Интерес этот на уровне 'верю-не-верю' возникает периодически и нуждается, видимо, в специальных исследованиях социологов. Подогревается он