А тут еще начал накрапывать дождик.

Прошел час (из ворот, весело переговариваясь, вышли девушки-белошвейки — трое под одним зонтом), другой (на минуту показался сам хозяин дома и скрылся), пошел третий час, а ни «Прудного», ни «Босяка» не было видно.

Дождь начал лить хлестче, он словно дразнил филера — ишь, славно устроился, но ничего, я тебя вытурю…

Вскоре Клинков оказался в критическом положении — сверху за плечи и за воротник лились бесконечные струйки воды, под ногами стояла лужа.

Но тут, на счастье, из ворот вышел «Босяк».

Клинков юркнул в булочную, отряхнулся и замер у окна — сейчас предстояло главное — надо прицепиться к объекту наблюдения..

И он прицепился.

«Босяк» сел в трамвай — Клинков за ним.

Сколько проехали остановок, филер не считал. «Босяк» почитывал газетку и не собирался выходить.

Грудастая женщина в огромной корзине везла гусей — их головы были просунуты в дыры серой дерюги, шеи покачивались, иногда раздавалось сердитое шипенье и гогот.

Любопытные посмеивались и над бабой и над гусями, а мальчишка с синяком под глазом, изловчившись, так щелкнул одного гуся по желтому наросту на клюве, «что птица трепыхнулась, опрокидывая корзину набок.

Баба закричала. В вагоне захохотали.

Клинков взглянул вперед, где сидел наблюдаемый, да так и обмер — «Босяка» не было.

Выпрыгивать на ходу на скользкую мостовую Клинков побоялся — трамвай мчался, все набирая и набирая скорость.

На остановке филер плюнул с досады, зашел в трактир и, отдав половому свой пиджак на просушку, плотно позавтракал.

Весь день Клинков бесцельно прошатался по городу, и только в шестом часу вечера ему, наконец, повезло.

На Новинском бульваре он увидел надзирателя Федорова, который шел к Кудринской площади.

«Ага, должно быть, жмет на Волков переулок», — подумал филер, вспомнив приказание пристава следить за надзирателем, но Федоров остановился у портерной, что в доме Курносова, взглянул в окно и, увидав кого-то, поднялся на крыльцо.

Хозяин называл свое заведение портерной для благозвучия, на самом деле это была заурядная пивная: даже завсегдатаи не могли бы вспомнить, когда в последний раз здесь подавали настоящий портер.

Клинков, выждав минутку, вошел и, попривыкнув к табачному дыму, увидел за столиком «Босяка» и Федорова. Они оживленно беседовали, потягивая из кружек пиво. Время от времени «Босяк» бросал взгляд на дверь.

«Кого-то дожидается», — догадался филер и не ошибся.

В широко распахнутой двери появилась стройная фигура Усова. Он галантно поклонился буфетчице, дружески, но с едва уловимым пренебрежением похлопал по плечу Федорова.

Надзиратель, вылив в кружку пива с полстакана водки и залпом выпив, через несколько минут развязал язык.

— Ты, сынок, дяде Ване не верь, — говорил он, осторожно дотрагиваясь до белой, с холеными ногтями руки Усова. — Он подлец и мошенник.

Филер, пристроившийся с кружкой пива поблизости, понял, что речь идет о «профессоре» атлетики Лебедеве — организаторе «международного» чемпионата французской борьбы.

— Но каков «Черная маска»! — восклицал Усов. — Борец отменный. Вчера после победы над Багансом объявил, что желает бороться со всеми борцами чемпионата.

— А ставка сколько?

— Сто франков.

— Ишь ты, — удивился Федоров, — на франки играют.

— А не попробовать ли вам, милейший? — сверкая глазами, спросил Усов. — Вы же гигант! А трико мы вам достанем, уверяю.

От такого предложения Федоров поперхнулся, громко хохоча, полез целоваться и все кричал, что «Стальной Риль» этой «Маске» еще намнет уши.

Потом долго строили догадки — кто же скрывается под маской.

— Может, арап? — предположил Федоров. — Недаром маска черная.

Это предположение привело всех в восторг. «Босяк» заказал еще водки. Ее вновь разлили прямо в недопитое пиво и, обнимаясь и целуясь, начали прощаться.

На улице Клинков призадумался — за кем идти?

Усов вконец охмелел, «Босяк» с великим трудом потащил его в свой переулок, а Федоров пошел на бульвар довольно твердо.

«Значит, надо следовать за ним», — решил филер.

На бульваре Федоров сел на скамейку, долго что-то искал в карманах, зачем-то переобулся и пошел по Кривовведенскому переулку в контору тюрьмы.

Теперь филер мог спокойно идти на отдых — будет что доложить Пересветову.

Вот только непонятно, зачем надзиратель переобувался — уж не спрятал ли он в портянку какую- нибудь тайную бумагу?

Федоров долго, мучительно боролся с собой — идти или не идти в портерную. Начальница строго- настрого запретила ему являться с винным духом, а в портерную заглянешь — тут уж пиши пропало.

«Не пойду», — решил он, но, когда после посещения восьмой камеры княжне стало дурно и она, полуживая (так по крайней мере говорила Спыткина), укатила домой, Федоров осмелел: «На ночной обход она сегодня не явится, а к утру я уже буду как огурчик…»

И вот теперь, на бульваре, он понял всю шаткость не только дороги, по которой шел, но и своего служебного положения.

«Донесут, непременно донесут, стервы, — думал он о надзирательницах, плюхаясь на скамейку. — Что же делать? На дежурство не идти нельзя, а придешь… Э-хе-хе, бедная моя головушка…»

Полный жалости к себе, Федоров и начал переобуваться — эту процедуру он проделывал всегда с толком, начисто отвлекаясь от любых горьких мыслей.

В контору он вошел с опаской, постоял в привратной, послушал — всюду было тихо.

Вдруг дверь распахнулась, и на него налетела Веселова.

— Ты что тут притаился, старый мерин? — смеясь, зашептала она. — Идем…

— Куда? — заупирался Федоров, стараясь не дыхнуть на нее винным духом.

— На девичник. Шурка кофеем с ликером угощает.

В Шуриной комнате уже подходила к концу веселая, на скорую руку устроенная пирушка.

За столом, выдвинутым на середину, сидели Федотова, Егорова и Москвитина, хозяйка бренчала на гитаре, а увидев Федорова, закричала:

— Штрафной дяде Грише, штрафной! — и чинно, с поклоном поднесла полный граненый стакан.

Федоров, конечно, упираться не стал — пьянка была общая, да и ликер пить доводится не часто, а крепости его он совсем не боялся.

Умяв тарелку с винегретом, пробуя то яблоко, то грушу, он осовевшими глазами смотрел на смеющихся и о чем-то беспрерывно галдящих женщин.

Все страхи его давно прошли, и теперь лишь одна спокойная радость да теплота разлилась по телу.

О чем говорили женщины, его мало интересовало — бабы есть бабы. Вон Федотова, клуша, кудахчет: «Прости, прости, Шурочка», — а сама уже хлюпает носом. Чернявая Москвитина вытянула шею — того и гляди макушкой потолок достанет. Сейчас петь начнет. И действительно, она затянула про уроненное в море