отъявленного женофоба. Однако по ряду причин она тщательно маскирует природой данные достоинства: носит массивные роговые очки, джинсовый комбез безразмерный, скрадывающий фигуру, либо отвратные клетчатые платья от подбородка до пят, моет волосы детским шампунем и стрижет себя сама (все равно в конский хвост скручивать – стараться не стоит!), как извращение игнорирует макияж и парфюмерию, ходит валкой утиной походкой и от всех этих ухищрений умудряется выглядеть старой колючей климактерозаврихой. В общем – прячется. От кого? Да от гадов разных под личиной представителей мужеска пола. В жизни нашей красавицы замаскированной дважды были случаи, когда таковые гады с нею поступили самым гнусным образом. И как раз именно тогда, когда она являла себя миру во всей своей прелестной открытости и незащищенности. Так что, извините: лучше в окопе да под массетью – и осторожненько этак обозревать подступы через перископ, не высовывая башку. Так надежнее…

Рудина Алиса стриптизом не баловала и никогда не позволяла любить себя при свете. Крайне редко, уступая наплыву романтических бредней, соглашалась на одну лишь тусклую свечку где-нибудь в углу, подальше, а если порой наступательная похоть мужа побеждала в дневное время, требовала занавешивать окно плотной шторой. Вы можете мне не поверить, но за два года супружеской жизни Рудин так и не имел возможности как следует полюбоваться голенькой Алисой при нормальном освещении: она никогда не купалась в водоемах, загорала только в глухом палисаднике, будучи дома одна и под охраной ризенов- людогрызов, а в открытых нарядах, даже наедине с мужем, не щеголяла. Впрочем, Сереге и без стриптиза хватало: он вечно носил в сердце (и предстательной железе) желанный образ обнаженной прелестницы, запечатленный в те редкие моменты бытовых недоразумений, без которых, сами понимаете, не обходится ни одна супружеская пара даже самого консервативного склада…

Рудин вовсю наверстывал упущенное: делая вид, что наблюдает за тылом, косился на повернувшуюся к нему спиной Алису и жадно впитывал осиянный ласковым сентябрьским солнцем прекрасный вид. Тридцатисемилетняя дама, умудрявшаяся прибавлять себе еще лет пять скверным нарядом и вышеперечисленными ухищрениями, неглиже выглядела чуть ли не в два раза моложе. Гладкая, как у десятилетнего ребенка, кожа, слегка тонированная палисадным загаром, радостно бликовала под утренним солнцем капельками стекавшей воды, розовый сосок, колыхавшийся в такт движениям увенчиваемой им безукоризненной выпуклости, видимой со стороны вытянувшего шею Рудина, словно приглашал ветерана: айда, поиграем!

– Отвратительная песня, – хриплым от вожделения голосом прошептал Рудин. – А побыстрее нельзя, радость моя? У меня в отношении вас имеются кое-какие планы. Прощального свойства…

– Что за планы? – Алиса перестала напевать, подняла глаза на Рудина и, в мгновение ока распознав чудовищную простоту и утилитарность его к ней устремлений, возмутилась до глубины души: – Да ты просто маньяк, Рудин! С того момента, как ты делал это в последний раз, прошло не более девяти часов! Ну-ка отвернись – на стену вон смотри! Теперь все – десять дней я вне твоих грязных посягательств!

Да, дорогие мои, пошалил-таки наш парень накануне – есть такой грех. Пятидневный режим плановой вязки давным-давно канул в Лету – свою замаскированную женщину Серега хочет каждый день и домогается ее благосклонности при любом удобном случае. Предчувствуя длительную разлуку (продолжительность тура – десять дней, это же целая вечность!), Рудин спать перед отъездом своей даме не дал, а вместо этого проявил изрядную настойчивость и устроил ей вечерний интим-марафон, последний отрезок которого пришелся аккурат на момент убытия, когда с улицы посигналил Ваня Соловей, приглашая отправляться в путь. В общем, впрок отымел перед отъездом – на десять дней вперед. Так что возмущение дамы было вполне обоснованным.

Получив свою порцию негодования, Серега погрустнел взором и, выражая всем своим видом покорность судьбе, отвернулся к стене. И чуть не подпрыгнул от неожиданности.

– Ой! – пискнула Алиса, проворно прячась в грузовой отсек.

– Ты че тут трешься, мудель?! – этот нелицеприятный вопрос был адресован невесть откуда свалившемуся молодому человеку в хорошей одежде, но с помятым лицом, который, воспользовавшись отсутствием бдительности со стороны увлекшегося созерцанием эротической картинки Рудина, подкрался к месту омовения непозволительно близко, присел на корточки и с любопытством глазел. – А ну, двигай отсюда!

– А тут, между прочим, общественная парковка, – ехидно прищурившись, заметил помятый. – Всем можно. А за погляд, как известно, денег не берут. А чего это вы тут устроили, а?

– Ты сам уйдешь или тебя проводить? – Рудин, скованный держанием плащ-палатки, с похвальной быстротой сообразил, что сам проводить не может, и решил привлечь боевого брата. – Ваня! А ну, ходи сюда!

– «Ходи сюда!» – передразнил помятый, благоразумно удалясь на более безопасную дистанцию. – Деревня!

– Урод, – парировал Рудин. – Ошибка акушера.

– Чего? – с готовностью поинтересовался подскочивший Ваня.

– Вон, – коротко мотнул в сторону помятого Рудин. – Сидит. Смотрит. Хамит! Разберись.

– Да ухожу я, ухожу, – пробормотал помятый, скоренько припуская к вокзалу. – Тут после девяти народ попрет – толпой. Всех гонять будете? Идиоты!

– Мы до девяти управимся, – заверил Рудин. – Вали отсюда, извращенец, пока ребра не пересчитали!

– Идиоты! – крикнул издалека помятый. – В вокзале, на втором этаже, душ есть – недорого. Пройти да посмотреть – лень, да? Деревня…

– Вот такие плохие люди, – конфузливо крякнул Рудин. – Иди, Ваня, – мы сейчас закончим. Вылезай, радость моя, домывайся.

– Спасибо, я уже, – Алиса покинула грузовой отсек, к немалому удивлению Рудина, будучи уже одетой – в пресловутый мешковатый комбез, только № 2 – чистый то бишь. – Охраняльщики, тоже мне…

– Ну, извини, – раздосадованно буркнул Рудин, сворачивая плащ-палатку и от всей души желая помятому долгой и мучительной смерти. И когда она успела одеться? Если раньше и была слабенькая надежда, что обнаженную даму все же удастся склонить к экспресс-интиму в грузовом отсеке, то сейчас вопрос был окончательно закрыт – стащить с Алисы комбинезон в общественном месте было равносильно вдумчивому боестолкновению с группой вырывающихся из окружения «духов» [20]. Все испортил, гад помятый!

– Он видел мои ноги, – округляя глазищи, заявила Алиса, торопливо закручивая волосы в хвост. – Теперь вы должны догнать его и прикокошить!

– Он видел твои ноги от ступней и до коленок, не выше, – покачал головой Рудин.

– Нет, выше, гораздо выше! – капризно воскликнула Алиса. – Я почувствовала это – его глумливый взгляд ожег мои бедра… эмм… нижнюю часть моих бедер. Или даже выше…

– Выше была плащ-палатка, радость моя, – пробурчал Рудин. – Хватит баловать – полезай в отсек.

– Что-о?! – от возмущения Алиса чуть было не поперхнулась. – Ты… совсем сдурел, Рудин?

– Никто на тебя не собирается посягать, радость моя, – грустно заверил Рудин. – НЗ мы будем упаковывать или как?

– НЗ? Ах, НЗ… Ну конечно, конечно, – Алиса докрутила хвост, зафиксировала его резинкой и полезла в отсек. – Только предупреждаю…

Неприкосновенный запас – четыреста долларов, разбиенные на купюры достоинством по десять и уложенные в два целлофановых пакета, перекочевали из кармана Рудина в Алисин лифчик, внутри которого загодя были пришиты два шелковых лоскутка – своеобразные кармашки.

– Куда?! – встревоженно зашипела Алиса, прикрывая грудь ладошками, когда Рудин, проследив за процессом укладки, полез рукой под лямку ее комбинезона. – Отлезь от меня, маньяк!!!

– Педагог, прекрасная дама, а пользуешься Гришиным солдатским лексиконом, – укоризненно перечислил Рудин. – Я просто проверю, не прощупывается ли сна-ружи.

– Да кто там меня щупать будет? – недовольно дернула плечиком Алиса. – Там у них неприкосновенность – не то что у нас.