скоростью и высотой полета, а также контролировать крены крыла самолета. Хотя во время взлета целый ряд летных компонентов требует постоянного внимания летчика и все это держит его нервы в довольно сильном напряжении, взлет все же не представляет большой проблемы. Взлететь можно и в метель, и в дождь, хотя вряд ли такое начало полета порадует кого-нибудь.

Сегодня, конечно, можно посадить самолет в назначенном месте в густом тумане, в метель. В этом нет никакого чуда, и для этого не требуется особого искусства. Теперь пилоту очень хорошо помогают электронные системы. Однако в военные годы, когда еще не было соответствующих средств и приспособлений, подобная посадка была настоящим искусством и чудом. Во время посадки надо точно измерить высоту, расстояние от колес самолета до земли. Точность расчета должна измеряться в начале выравнивания в пределах нескольких метров, а в конце — всего лишь в десятках сантиметров.

В тот вечер 6 ноября, о котором пойдет речь, погода была как раз такой, когда, как говорят, хороший хозяин и собаки из дома не выгонит. Но война есть война.

Наш полк находился в готовности номер один. Это значит, что бензобаки самолетов до отказа наполнены горючим, бомбы подвешены, скорострельные пушки и пулеметы заряжены, экипажи находятся возле самолетов. Только командиры экипажей и штурманы ожидают приказа в штабе.

Солнце уже село. Низкие тяжелые тучи плыли наискось через взлетную дорожку, падал мокрый снег. Видимость не превышала нескольких десятков метров.

В помещении штаба тускло горел свет. Летчики сидели вокруг стола и строили предположения, когда будет дан отбой. Кто-то предполагал, что это выяснится довольно скоро, но большинство было склонно думать, что сидеть и ждать придется еще несколько часов.

Так шло время. Наконец дверь открылась. Вошел командир полка полковник Лебедев.

— Ну и собачья погода! — сказал он и дал вставшим офицерам знак, чтобы они сели. Присел и сам у края стола.

— Как настроение? — спросил Лебедев, разглядывая присутствующих. — Не отвезти ли нам по случаю октябрьских праздников гитлеровцам подарки?

Тишина. Полковник прошелся взглядом по нашим лицам и после короткой паузы добавил:

— Боевого приказа сегодня не будет. Да. Командир дивизии дал отбой. Но он сказал еще, что не станет возражать, если кто-нибудь захочет подняться в воздух. Пункт назначения — Данциг, объект атаки — электростанция… Полковник не успел еще закончить, как Штепенко вскочил и выпалил:

— Мы пойдем!

Ох уж этот Саша!

— А как считает командир? — повернулся Лебедев ко мне.

— Пока ничего не считаю… — ответил я не спеша и увидел, как Штепенко нахмурился. — Прежде всего я хотел бы знать, какую погоду можно ожидать на утро.

— К утру мокрый снег прекратится, — поспешил ответить Штепенко.

— Кто тебе это сказал? — спросил я недоверчиво.

— Штепенко прав, — поддержал штурмана командир полка. — Синоптики предсказывают прекращение снегопада и среднюю высоту облаков в пределах трехсот — шестисот метров.

— Это уже лучше. Можно лететь, — согласился теперь с предложением штурмана и я. — Когда прикажете вылететь?

— Как только сможете, — ответил Лебедев. — Кто еще полетит?

Желающих больше не нашлось, хотя среди присутствовавших были летчики, имевшие гораздо больше опыта, чем я.

По правде сказаться и сам, пожалуй, не проявил бы инициативы, поскольку погода и в самом деле была скверной. К тому же мы не знали, какая погода ждёт нас в районе Данцига. Однако Сашу Штепенко нельзя было не поддержать.

Когда мы с командиром полка шли к нашему самолету вдоль выстроившихся на, опушке леса самолетов, покрытых маскировочными сетями, многие смотрели на нас с сожалением и качали головами. У меня самого при виде этого мокрого снега в душе зародились сомнения, но я сразу же решительно подавил их.

Полковник пожелал нам ни пуха ни пера. Мы заняли свои места в самолете. Как всегда, один за другим проверили все четыре мотора и потихоньку покатили к началу взлетной дорожки.

Видимость была скверной. Уже в начале взлетной дорожки еще раз запустили моторы на полную мощность и, не заметив в их реве ничего тревожного, пошли на взлет. Единственное, что можно было видеть спереди, — это левый край стартовой дорожки, и то на удалении не более нескольких десятков метров. Что ж, спасибо и на том. Мокрый снег уже не шел, но в туманном сумраке не видно было ни одного ориентира, за, который мог бы зацепиться глаз. Оставалось надеяться только на гирокомпас и указатель курса, которые в течение моей летной практики еще ни разу не подводили меня.

Несколько минут нервного напряжения — и бетонная дорожка уже скрылась под нами, а самолет мчался вперед в густом тумане.

— Летим прямиком до ИПМ,[2] это почти совпадает с нашим курсом, — предложил Штепенко.

— Согласен. Дай курс! — ответил я автоматически. Штурман расхохотался. Я и сам уже догадался, в чем причина смеха. Ведь курс каждый раз был один и тот же… Другие члены экипажа тоже посмеивались про себя над командиром, забывшим курс. Пусть смеются, я был рад веселью ребят. Значит, настроение у всех хорошее. А с хорошим настроением все пойдет хорошо.

Над Загорском мы взяли курс на запад. Прошло еще два часа, прежде чем мы выбрались из облаков и нас приветствовали звезды.

Теперь стало намного легче. Я включил автопилот, и сейчас надо было только следить за стрелками приборов, светящимися в темноте, как светлячки.

Время от времени я проверял готовность экипажа к бою. Все было в порядке, полет проходил спокойно. Штурманы корректировали курс полета по одной-двум картам и по показаниям секстантов, пеленговали ближние и дальние радиостанции. Борттехники Дмитриев и Иванов по мере надобности регулировали работу моторов. Скрытый облаками, наш самолет пересек линию фронта никем не замеченный.

Наконец темная облачная завеса стала рваться, и кое-где через образовавшиеся просветы можно было увидеть поблескивающие параллельные линии (железные дороги) и извивающиеся ленты рек. Все чаще на фоне чернеющих лесов стали появляться белые пятна — озера Пруссии. Полет проходил нормально.

— Пилоты! — прогремел в наушниках бас Штепенко. — Курс правильный, на месте будем через час. Сейчас самое время подкрепиться.

Хорошая идея. С желудком шутить нельзя. Я вытащил из левого кармана комбинезона двухсотграммовую фляжку, отвинтил пробку и сделал небольшой глоток. Затем положил фляжку на место и из правого кармана достал бутерброд с ветчиной. Вкусно!

Через несколько десятков минут мы подошли вплотную к пункту назначения. Справа можно было ясно различить извилистую линию морского берега.

— Пилоты, курс двадцать градусов вправо!

— К чему это? — заинтересовался я.

— Удалимся немного от берега. Уж со стороны моря нас никак не ждут, — ответил Штепенко.

— Ладно. Будет сделано.

Залитый огнями Данциг остался намного левее. Миновав город, над морем мы изменили курс еще раз, снова пошли на запад. Когда блеск городских огней оказался на левом траверзе, энергично прозвучал приказ Штепенко (именно приказ, ибо с момента, когда самолет ложится на боевой курс, власть переходит к штурману):

— Боевой курс сто восемьдесят пять градусов! Самолет лег на новый курс.

— Так держать! Через некоторое время:

— Пять градусов вправо!

— Есть пять градусов вправо. Затем опять:

— Три градуса влево!