Джумбо, вооруженный обломком огромного весла, который обычному человеку было бы нелегко просто тащить, превратился в оживший таран. Там, где он пролетал, ряды противника выкашивались.

Хуа То сражался совсем иначе, хотя не менее смертоносно. Держа в руках по сабле, он необыкновенно быстро рубился, прыгал, кувыркался, переворачивался в воздухе, как скоморох, делал неожиданные телодвижения, обманывающие противника, бил ногами из немыслимых положений.

Забивая пулю и пыж в дуло пистоля, Сафонка слишком поздно заметил пятерых янычар, под прикрытием спущенных парусов пробравшихся в тыл его стрелкам. Парня спасло то, что он находился впереди своей ватажки и успел обернуться, услышав за спиной крики и выстрелы. Девять рабов и три янычара лежали мертвые, двое врагов бежали на него. Сафонка разрядил только что заряженный пистоль в живот ближнему осману, обнажил испанский палаш — длинный, прямой, похожий на русский, поэтому он и предпочел его саблям и шпагам. Приготовился к отпору. И застыл, опознав в своем противнике Селима…

— Погоди, друже, я не хочу убивать тебя! — крикнул русский. Фраза застряла в горле, когда он увидел тупые, неподвижные, как у гадюки, глаза фанатика.

Ятаган со свистом рассек воздух, Сафонка отпрянул. Не совсем удачно — лезвие задело левое плечо, соскоблив кожу. Оскалив зубы, Селим еще раз ударил сверху. Сафонка подставил палаш и, как учил Хуа То, выбросил вперед ногу, попав турку в низ живота. Тот согнулся. Казак отскочил в сторону и секанул по склоненной шее. Секунду ошалело смотрел, как катится, сверкая выпученными глазами, отрубленная башка недавнего товарища по веслу, как бьется обезглавленное тело, извергая фонтан кровищи из отверстой выи.

…Невидимый колдун вдруг превратил умирающего Селима в первого, еще в младости зарезанного Сафонкой куренка… Цыплячья тушка, лишившись гребенчатой головки, тоже долго не смирялась, судорогами выражала протест против несправедливой смерти…

Стряхнув наваждение, ощутив поочередно острый укол жалости и приступ злого гнева на дурня, пренебрегшего годами дружбы, Сафонка выскочил из-за укрытия. Зацепив пораненную руку за ворот истлевшей от ветхости рубахи, сознавая, что истекает кровью, он в каком-то тумане наблюдал страшные дела, творившиеся перед ним.

Высокий красавец Мурад в богатой одежде, со сверкающими павлиньими перьями долбандом сечет- сечет маленького китайца в изношенных безрукавке и портах, похожего на нищего мальчишку-попрошайку, больного желтухой. И никак не может попасть. Хуа уворачивается, ускользает вертким угрем. У него тоже только один клинок, второй сломался. Внезапно у китайца заплетаются ступни, он неуклюже топчется на месте, теряет равновесие, чуть не падает. Торжествуя, паша делает глубокий выпад. Сафонка отчаянно кидается вперед, кляня себя, что уже не успеет спасти друга… И действительно опаздывает, да не к тому исходу, какой ожидал. Хуа мгновенно проворачивается на перекрещенных ногах, пропуская летящую параллельно палубе саблю Мурада мимо себя. И с резким выдохом обрубает турку вытянутую вперед руку.

Паша тупо вперяет взор в торчащий из его плеча обрубок, поливающий все вокруг темно-алой жидкостью. Удивленное выражение на его лице сменяется судорогой боли, потом гримасой смерти — клинок китайца пронзает ему грудь.

Облегченно вздохнув, Сафонка переводит взгляд. Джумбо прижал Искандара к мачте бревноподобным вальком весла, держа его на уровне груди. Грек отталкивает обломок, но по сравнению с лапищами негра его могучие руки кажутся цыплячьими косточками. Достаточно Джумбо поднапрячься — голова его противника будет раздавлена в деревянных тисках.

Джумбо глядит в лицо недавнему другу — и не делает последнего усилия, наоборот, убирает свое необычное оружие и отступает на шаг. То ли он щадит Искандара, то ли вознамерился взять разбег, чтобы раздавить неприятеля с ходу одним рывком. Вожаки вражеских отрядов скрещивают взгляды, как клинки. Десница грека падает и выхватывает из-за пояса небольшой пистоль. Запасливый Искандар верен себе — приготовил резерв на самый крайний случай. Джумбо не препятствует ему поднять дуло…

Недрогнувшей рукой турецкий полководец всаживает пулю прямо в исполинский черный лоб. Гигант издает протяжный вопль, который кажется Сафонке, неплохо изучившему Джумбо, странным: так негр кричит только в экстазе торжества. И смертельно раненый великан мог бы уничтожить своего погубителя, достаточно лишь сделать шаг вперед. Джумбо снова щадит супостата. Развернувшись, эбеновый колосс раздробляет веслом голову янычара, ринувшегося на помощь командиру, и валится подрубленным дубом.

Горестный стон Хуа пронзает уши Сафонки. Не успевает он и глазом моргнуть, как бывший монах Шаолиня уже стоит перед Искандером, обнажившим саблю…

Противники замирают, словно два спущенных с цепи волкодава, которые неожиданно заметили друг друга. Искандару куда легче — он на небольшой свободной от трупов площадке, где сподручнее маневрировать. Хуа То опасно балансирует на возвышении из мертвых тел, наваленном рабами для укрытия от пуль. Стенка эта грозит вот-вот развалиться.

С гортанным выкриком османский полководец кидается в атаку. Он не повторяет ошибки Мурада, не допускает резких выпадов, рисует восьмерки острием сабли, делая ставку на превосходящую длину своих рук и неудобное положение противника.

Хуа приседает на корточки, понижая центр тяжести, приобретая большую устойчивость. Легким поворотом кисти отводит блистающую полоску стали. Резко оттолкнувшись, взмывает высоко вверх, совершает пируэт в воздухе, приземляется за спиной Искандара. Разворачивая корпус, хлещет назад клинком, как плетью. Острие просекает греку позвоночник.

Оставшиеся янычары (их трое против русского и китайца) полны решимости сражаться до конца, несмотря на гибель командира. Сафонке достается один противник — раненый, как и он сам. Ятаган короче палаша, и это обстоятельство укорачивает жизнь турка…

Сафонка переводит дух, оглядывается, тяжело дыша. Хуа То выпускает кишки последнему врагу. С кормы спускается белый, как мел, Андроникос и бежит к распростертой фигуре Искандара. Он не принимал участия в сражении, догадывается казак.

Хуа То скачет через барьеры из трупов вдоль левого борта, перерубает канаты, отталкивается от горящей каторги. К счастью, заклинившиеся обломки весел не дают кораблям сойтись вплотную, а ветер пока еще сбивает пламя в сторону.

Китаец перевязывает другу плечо, укладывает на палубу. Отходит, возвращается с фляжкой, дает выпить огненной жидкости, от которой перехватывает дыхание. Давит какие-то точки на шее и висках, так что Сафонка напрягается от боли. Становится легче, голова проясняется.

— Рана не страшная. Потерял мал-мала крови. Пока ты лежать, я ходить по палубам, искать живых.

Сафонка забывается в полудреме. Хуа То оглядывается.

«Горе… Сколько людей погибли неизвестно за что! Неправда, известно за что: за не свое богатство, за право распоряжаться чужими судьбами.

Кровь многих — на моей совести. Надлежит очиститься…»

Хуа То делает низкие поклоны на все четыре стороны света и шепчет:

— Мне искренне жаль, что я убил вас. Тысячу тысяч раз прошу прощения за то, что сократил ваши жизненные пути. Я объявляю всем богам моря, кто видел нашу схватку, что я один виноват в вашей смерти, и я беру на себя все, что сулит мне карма за мои деяния. Пусть ваши души не гневаются на меня. Да найдете вы счастье в своих будущих жизнях, и пусть в грядущих воплощениях мы встретимся снова — друзьями…

Бывший монах отвязывает от мачты капитана испанского судна. Тот легко ранен и оглушен ударом по каске.

Турки пощадили его единственного из экипажа — надеялись на выкуп. Офицер невысок, плечист, плотен, лицо несколько одутловатое, бритое до синевы, бледное из-за пережитого. Большой горбатый нос, тонкие губы, острый подбородок придают ему ястребиное выражение. Одет в кирасу, короткие штаны, высокие кожаные сапоги.

— Дон Рамон Орьехос, — церемонно кланяется капитан и продолжает по-латыни. — Не знаю, сеньор, поймете ли вы меня, но я бесконечно благодарен вам за спасение моей жизни и моего корабля. Отныне моя