Пруст рисует представления и воззрения героя, которые с правом можно назвать субъективистскими. Однако художественное исследование этих представлений он проводит честно и основательно, проверяя их ходом жизни и опытом своего героя. Автор не скрывает тупиков, в которые заводит субъективизм: он ведет во тьму одиночества, он заключает в себе неизбежность разочарования, неизбежность того сухого и горького страдания, которое связано с крушением предполагаемых ценностей. Он, наконец, приводит к расшатыванию и раздроблению, к подрыву единства личности, заключающей в себе множество разных Я — они сменяют друг друга в зависимости от силы и влияния пережитых впечатлений. Писатель рассматривает субъективизм на почве жизненных факторов, и его книга становится на деле убедительным опровержением субъективизма.
Губительность субъективизма не отменяет громадной важности субъективного, о котором в романе сказано много нового и меткого. Художник обладает даром воспроизводить элементарные акты психики во всей их непосредственности и живости.
Герой романа отличается повышенной впечатлительностью. Это личная черта, но это также черта целой культурной эпохи. Впечатлительность стала на очередь в развитии культуры, и было сделано многое, чтобы узнать ее скрытые возможности, уловить ее связи с глубинными процессами духовной жизни. Как будто в души людей легла более свето-, цвето-, запахочувствительная пленка, чем находившаяся там раньше. Мы знаем, что с ходом истории меняется строй человеческих мыслей и чувств. Но оказывается, что исторически меняется также строй и уровень восприимчивости, различающая и объединяющая сила восприятий, их значение и место в жизни субъекта, их яркость и глубина. Так что можно говорить об исторической своеобразии этих актов человеческой психики. Об этом свидетельствует сходство в «манере видеть» у художников разных поколений. Искусство Коро и Флобера складывалось независимо друг от друга, но сравните пейзажи Коро с пейзажами «Мадам Бовари» — и вас поразит их внутренняя близость. Столь же близки гребцы и их подружки, вода и солнечные пятна у Мопассана и Ренуара.
Новую эпоху восприимчивости подытожил роман Пруста. Он говорит о «болезненной чувствительности» героя, но болезненное здесь — реалистическая мотивировка, позволяющая довести образ до высокой интенсивности, до очевидности его общезначимого содержания. Вот комната, в которую поместили прибывшего в курортный городок Марселя. Она сразу вступает в психологические отношения с его личностью, ставит трудную задачу для его болезненно чувствительных нервов, делает его больным и несчастным. Это крайность, но каждый из нас вспомнит, что на новом месте и сам чувствовал себя неловко, вертелся в постели, и мысли почему-то приходили невеселые. Но мы не обращали на это внимания, не думали, какая тут сокрыта истина, а Пруст заставляет внимать и думать. Искусство умеет предельными, как бы преувеличенными образами доводить до зрелости и силы то, что глухо тлело, невнятно и слабо звучало в нашей душе.
Чтобы дойти до красоты и содержательности впечатления, Пруст обнаруживает его сложность, расчленяет его, рассматривает с разных сторон, неутомимо гранит и шлифует, пока оно не засверкает, как драгоценный камень. Впечатление развертывается в поэтический мотив, а нередко в целый сюжет. Мы узнаем, какой ожидал увидеть Марсель бальбекскую церковь, какой он видел ее под разными углами, в разное время суток, при разном освещении. Какой она потом стала для него в воспоминании. Автор дает нам понять, какая именно духовная работа требуется, чтобы овладеть впечатлением и сделать его «подлинным». В художественной разработке впечатлений Пруст — мастер несравненный. Этим он оказывает каждому из нас важную услугу. Умение подняться над равнодушной беглостью, попутностью впечатлений, умение вжиться в них, обнаружить в них нечто самоцветно-прекрасное — один из признаков той развитой личности, которую мы стремимся построить. Чтение романа Пруста — хорошая школа одухотворенно- чувственного.
На основе созерцания, а не деятельности писатель строит тип, характерный для изображаемого мира. И как раз тому, кто видит ограниченность прустовского героя, откроется богатство общечеловеческого, развившееся в рамках этой односторонности. Созерцание — лишь момент в отношениях между человеком и миром, но момент, необходимо входящий в полноту личности. Мы говорим о культуре мысли, культуре эмоций. Горький употребил выражение: эмоциональная неграмотность. Но с правом можно говорить о культуре впечатлительности, о неграмотности в сфере восприимчивости. Именно здесь Пруст помогает нам раздвинуть возможности нашего Я.
Один из главных уроков, извлеченных Марселем из картин художника Эльстира: искать и находить красоту не столько в явлениях избранных, сколько в явлениях самых обыкновенных и даже стертых привычкой. Теперь вид салфетки, на которой остановился солнечный луч, кажется, ему прекрасным. Он приехал в Бальбек, чтобы «посмотреть царство бурь» или, на худой конец, море, укрытое «саваном тумана», — «…я никогда бы не поверил, что буду мечтать о море, обратившемся в белесый пар, утратившем плотность и цвет. Но Эльстир, подобно тем, что мечтали в лодках, оцепеневших от жары, так глубоко почувствовал очарование этого моря, что ему удалось передать, закрепить на полотне неразличимый отлив…». Увидеть — значит сделать открытие в том обыденном, что, казалось бы, не содержит возможности открытия. Увидеть — значит каждый раз «приходить в глубокое изумление».
В своих описаниях Пруст объединяет взгляд поэта с взглядом живописца. Это делает их особенно увлекательными. Вот одним штрихом нарисованная женская походка: «Наконец, оставив нас втроем, принцесса пошла дальше по залитой солнцем набережной, изгибая свой дивный стан, который, точно змея, обвившаяся вокруг палки, сплетался с нераскрытым зонтиком, белым с голубыми разводами». Встречая другие, не менее яркие, образы человеческой походки, мы открываем ее для себя как маленькое чудо, научаемся замечать не только ее красоту, не только ее индивидуальную характерность, но и лежащий на ней отпечаток времени. Страницей выше о походке того же персонажа автор говорит: «…большое, прекрасное ее тело приобретало легкий наклон, что заставляло его вычерчивать тот арабеск, который так дорог сердцу женщин, блиставших красотой при империи…»
В ощущениях самых обычных герой открывает неожиданные источники наслаждения. Он останавливает мгновение и убеждается в том, что оно прекрасно. Впечатление, казалось бы самое простое, расчленяется, развертывается, как развертывается свиток. Писатель указывает на «изменение тона восприимчивости», находит в ней массу оттенков, — способность замечать, собирать, определять оттенки принадлежит к числу замечательнейших достижений Пруста. Его главная сила, как художника, не в умении очертить жизнь большими линиями, а в умении глубоко войти в детали жизни — так глубоко, чтобы соприкоснуться с общими ее свойствами. Наибольшую поэтически проникающую силу приобретает у него воспроизведение отдельных переживаний и ощущений.
С этим связана та особая роль, которую играют в его искусстве сравнения и уподобления. Его проза — воистину царство метафоры, сравнения водопадом обрушиваются на читателя. Бывает, что в одну фразу вмещено несколько сравнений, взятых из самых чуждых друг другу сфер бытия. Сравнение одним ударом выносит нас за границу единичного и дает почувствовать общую форму изображаемого явления. Оно позволяет строить целостность и непрерывность процесса жизни не из крупных блоков, а из множества деталей. Писатель сознает это и ясно объясняет на примере картин Эльстира: «Именно те редкие мгновения, когда мы воспринимаем природу такою, какова она есть, — поэтически, — и запечатлевал Эльстир. Одна из метафор, наиболее часто встречавшихся на маринах, висевших в его мастерской, в том и заключалась, что, сравнивая землю и море, он стирал между ними всякую грань. Это сравнение, молча и упорно повторяемое на одном и том же холсте, придавало картине многоликое и могучее единство, а оно-то и являлось причиной, — правда, не всегда осознанной, — восторга, с каким относились иные поклонники к живописи Эльстира… Эльстир подготовил восприятие зрителя, пользуясь для изображения приемами, какими пишется море, а для моря — приемами урбанистической живописи». Пруст постигает здесь метафору как способ вывести предметы и явления из их локального, изолированного существования, дать почувствовать, что их пронизывает всеединство мира — то, что писатель назвал «многоликим и могучим единством».
Но поэт не может рисовать море, как город, и город, как море, он пользуется другими средствами. И едва ли не самым важным становится ассоциация. Ассоциации имеют у Пруста значение, сходное с тем, какое они получили в искусстве XX века, разработавшем особую поэтику ассоциативной образности. Впечатление, переживание находится в гнезде ассоциаций, они распространяются от него во все стороны, как круги от упавшего в воду камня. Благодаря этому данное явление сближается, примыкает к многим другим явлениям, обнаруживая свою многогранность и вместе с тем — свою втянутость в общий поток бытия. Сравнения получают эпический смысл, создавая представление, что роман соприкасается со всей
