врага... и... и... просыпаюсь...

Кто-то плачет, тихо всхлипывая в ногах моей постели. Я слышу чье-то тяжелое дыхание. Лампада у образа, накоптившая за ночь, с треском потухла, и в комнате стало совсем темно. Не видно ни зги. Но чей-то беспрерывный плач я продолжала слышать.

- Это ты. Толя? - тихо зову я, разом решив, что так плакать может только бедный Пятница о своем Робинзоне.

Ответа нет. Только прежнее громкое всхлипывание звучит где-то близко, близко! Я чиркаю спичкой... Зажигаю свечу, находившуюся всегда на ночном столике у моей постели, и, высоко подняв ее над головою, разом освещаю комнату.

Боже мой! Наяву это или во сне?

Прикорнув головой к моим ногам, стоя на коленях у постели, горбунья Жюли плачет навзрыд горькими-прегорькими слезами.

- Жюли! Милая! Что с тобою? Пойди сюда! Кто тебя обидел? - закидываю я вопросами девочку.

Ни звука, ни слова в ответ, только плач и всхлипывания делаются сильнее. Тогда я вскакиваю с постели, с трудом высвободив свои ноги из рук Жюли, и бросаюсь к ней:

- Жюли! О чем же ты плачешь? Скажи мне, ради Бога!

Тихий стон вырывается из ее груди. Потом она отрывает от постели свое лицо, все залитое слезами, и, неожиданно схватив мои руки, осыпает их градом горячих поцелуев:

- Лена... Лена! Бедная! Святая! Да, да, святая! За что ты так страдаешь? - рыдает она. - За что, за что?

И снова, обессиленная слезами, валится на постель.

Я быстро разыскиваю стакан, наполняю его водою из умывальника и, поднося к губам Жюли, говорю тихо:

- Выпей водицы, Жюли, это тебя успокоит!

И в то же время тихо, ласково глажу черненькую головку девочки, как это делала мне покойная мамочка, когда я была огорчена чем-нибудь. Жюли выпила с трудом немного воды из стакана, причем зубы ее так и стучали о края его, потом неожиданно с силой притянула меня к себе и до боли сжала в своих объятиях.

Мы просидели так минуту, другую. Потом Жюли вдруг неожиданно оттолкнула меня от себя и снова зарыдала, с трудом выговаривая слова:

- Нет, нет, ты не простишь меня! Ты не сможешь меня простить! Я слишком злая!

- Я простила тебя, Жюли! Я уже давно простила! - стараясь успокоить девочку, твердила я.

- Ты? Ты простила меня? Меня простила, меня, которая мучила, терзала, оскорбляла тебя? Сколько раз ты была наказана из-за меня! Ведь Фильку я сунула в ящик; я не думала, что он там задохнется. А он умер, Филька... И тебя из-за меня, негодной, тогда еще высечь хотели. А сегодня! О! Что ты перенесла из-за меня сегодня! Лена! Бедная, милая Лена! Какая я злая, гадкая, негодная! - всхлипывала горбунья.

- Полно, Жюли, ты не виновата!

- Я-то не виновата? - прорыдала она снова, - Я-то? Ах, Лена! Лена! Да я злодейка перед тобою, а ты! Ты святая, Лена. Я поклоняюсь тебе!

И прежде чем я успела остановить ее, Жюли склонилась передо мной до пола и, охватив мои ноги, покрыла их поцелуями и слезами.

- Полно! Полно, Жюли! - с трудом поднимая девочку и сажая ее подле себя на постель, говорила я. - Так не надо делать, это грешно! Ты лучше полюби меня.

- Полюбить тебя! - вскричала она, и вдруг рыдания ее разом смолкли. - Да я люблю тебя давно, Леночка, после папы тебя только одну и люблю... Ты одна меня не обижала, бедного, жалкого урода!.. Ведь и злая-то я оттого только, что я урод, Леночка... Другие дети здоровые, сильные, красивые, кому я такая нужна!.. А тебя я давно люблю... Только сама не знала... не верила... а сегодня, как увидела, что ты за меня наказана была и меня не выдала, так у меня сердце забилось, забилось... И завтра же непременно решила повиниться перед классом и Японкой. И маме скажу, и Баварии - всем, всем! Только ты люби меня, Лена, милая, люби меня, злую, гадкую уродку!

Я взглянула в ее жалкое худенькое личико, распухшее от слез, в ее измученные глаза, взглянула на ее горбатую фигурку со впалой грудью и вдавленными плечами - и вдруг сильная, болезненно-жгучая жалость к ней наполнила все мое существо.

- Я буду любить тебя, милая Жюли! - произнесла я чуть слышно.

Она бросилась ко мне, обняла меня, покрыла горячими поцелуями мое лицо, руки, тихо лепеча мне на ушко:

- Теперь я счастлива! В первый раз в жизни совсем счастлива... веришь ли, Леночка...

- 'Поезд N 2, держа путь от станции Ю-во по Рыбинской железной дороге, потерпел крушение на сто первой версте от Петербурга. Первые три вагона и паровоз разбиты вдребезги. Поездная прислуга и пассажиры выкинуты на полотно. Есть убитые и раненые. Потери еще не выяснены. Пострадавших подобрал встречный поезд и привез в Петербург...'

Я сидела за утренним чаем в то время, как тетя Нелли, нарядная и красивая, по своему обыкновению, в своем розовом капоте, читала эту выдержку из сегодняшней газеты Матильде Францевне, разливавшей чай.

Трах! Дзинь! Дзинь! Дзинь! И чашка с горячим чаем выскользнула из моих дрожащих рук и со звоном упала на пол.

Поезд N 2, рыбинский поезд, на котором приехала я и на котором служил мой взрослый друг Никифор Матвеевич! О, какой ужас! Какой ужас!..

Я вскочила не помня себя, вся залитая горячим чаем, с обваренными руками, и, трясясь, говорила, вне себя от ужаса:

- Тетя Нелли! Это он! Он погиб, непременно погиб!

- Кто он? Что с тобою? И как ты смела разбить чашку... Ужасная разиня! - рассердилась на меня тетя. - Кто погиб? Говори же толком.

- Нюрин папа погиб... Это его поезд сошел с рельсов... Никифор Матвеевич... Ах, пустите меня к ним, пустите, ради Бога!

И сама не помня себя и не понимая, что делается со мною, я бросилась к двери со всех ног.

Сильная рука удержала меня за плечо.

- Но ты с ума сошла, глупая девчонка! - услышала я за собою резкий голос тети и, обернувшись, увидела перед собой ее сердитое лицо. - Куда ты бежишь? Что тебе надо?

- Ах, пустите меня к ним! Пустите, ради Бога, - рыдала я, отбиваясь от державших меня рук. - Ради Бога, пустите к ним!.. Он ранен, убит!.. Я хочу быть около Нюрочки... Я хочу помочь ей ухаживать за ее больным папой. Он был так добр ко мне, когда я ехала сюда после смерти мамы! Пустите меня теперь к нему... к Нюре... Прошу вас! Умоляю!

- Перестань дурачиться! - прикрикнула на меня тетя Нелли. - Сейчас же приведи себя в порядок, перемени фартук - этот весь залит чаем - и ступай в гимназию!

Я схватилась за голову... В первый раз в жизни я почувствовала прилив страшной злобы. Я ожесточилась разом, как затравленный зверек. Мне казалось таким жестоким не пустить меня к ним. Все мое сердце обливалось кровью при одной мысли о том, что у моих друзей горе и что я не могу быть с ними!

- Ну, хорошо же! - прошептала я, до боли стискивая руки, так что пальцы мои захрустели. - Вы не хотите отпустить меня - и не надо!

И, закрыв лицо руками, я выбежала из столовой.

Пока Дуняша переодевала меня, мысли мои так и работали в голове, так и кружились.