В другой раз Мадзю разбудил разговор в растворенных дверях.

— Ну, прилично ли это пробираться тайком в комнату к барышне? — смеясь, говорила мать.

— Ах, сударыня! Тысячу извинений, но, клянусь честью, я даже не взглянул… Нашел в саду чашку, налил воды, положил вот их, увидел, что дверь отворена, и хотел поставить чашку на пол. Но панна Магдалена могла бы принимать визиты, она прекрасно выглядит, — говорил какой-то мужчина.

— Исхудала.

— Мадонна, истинная Мадонна! — сложив руки, вздыхал мужчина.

— Вы, пан Людвик, волокита. Вот я Фемце скажу…

— Э, что там панна Евфемия! Не могу же я соперничать с почтовым чиновником.

В эту минуту Мадзя услышала приятный запах. Она приоткрыла глаза и на столике, неподалеку от постели, заметила глиняную чашку, полную фиалок. В дверях, ведущих в сад, она увидела господина с сильной проседью, пышными бакенбардами и моноклем в глазу, говорившего с ее матерью. Мадзе бросилось в глаза, что господин голенаст, носит куцую визитку и делает такие движения, точно у него болит поясница.

— Сестра просила узнать, не нужны ли вам… — начал господин.

— Нет, нет, благодарю вас… А впрочем, на той неделе, пожалуй, придется попросить… Вы не поверите, сколько хлопот с этими должниками! Все стараются оттянуть до последней минуты, — говорила мать, удаляясь с гостем в глубь сада.

«Что это значит?» — думала Мадзя, по концу разговора догадываясь, что с деньгами у родителей дела обстоят плохо. От страха пот выступил у нее на лбу: она вспомнила о денежных затруднениях пани Ляттер.

«Боже мой, неужели и у мамы не хватает денег?» — в ужасе подумала Мадзя. Однако она тут же вспомнила о бабушкиных трех тысячах и успокоилась.

— Мама, откуда эти фиалки? — громко спросила она, увидев, что мать вернулась из сада.

— А ты уже заметила цветочки? Это пан Круковский принес.

— Я не знаю его.

— Ты с ним познакомилась, когда вернулась из Варшавы. Впрочем, тогда ты, бедняжка, мало кого узнавала. Ах, сколько нам пришлось пережить! Слава богу, все миновалось, ты здорова. Ну, а пан Круковский вот уже несколько лет как переехал со своей сестрой к нам на жительство. Сестра его богатая вдова, у нее тысяч двести злотых, а он живет при ней и когда-нибудь все от нее унаследует. Они свели с нами дружбу, ей уже за шестьдесят, она страдает ревматизмом и лечится у отца, а сам Круковский влюблен в Фемцю и все со мною толкует о ней.

— Почему же он не женится?

— Не знаю, — ответила мать, пожимая плечами. — Человек он хороший, но то ли чудак, то ли просто непостоянен. Всё ему нравятся новые и новые барышни. Сестра хотела женить его, но он еще не встретил своей суженой, — прибавила она в задумчивости.

Мадзя так быстро выздоравливала, что отец велел поднять шторы, разрешил дочери есть цыпленка и даже принимать гостей с короткими визитами.

— Ты их принимай, — говорил он Мадзе, — только сама не разговаривай.

Первый визит сделала заседательша со своей дочкой Евфемией. Девушки сердечно поздоровались, как старые подруги. Мадзя по этому случаю вспомнила, что, когда ее отвозили в пансион в Варшаву, заседательша велела ей называть Фемцю, которой было тогда девятнадцать лет, панной Евфемией.

— Видишь ли, моя ке-ерошечка, — с чувством протянула заседательша, — ты еще ребенок, а Фемце и замуж можно…

И Мадзя, приезжая к родителям на каникулы, несколько лет обращалась к Фемце как ко взрослой и называла ее панной Евфемией.

Но в прошлом году, когда Мадзя кончила пансион, заседательша сказала ей вдруг, поджимая, по своему обыкновению, губы:

— Моя де-ерогая Мадзя, почему ты называешь Фемцю панной? Говори ей пе-еросто: Фемця, вы ведь ровесницы.

При этом заседательша сделала красивый и неопределенный жест.

Мадзя сразу не осмелилась назвать панну Евфемию по имени; но перезрелая ровесница горячо расцеловала подругу и воскликнула:

— Ну, скажи: ты, ты, ты, Фемця!

— Ты, ты, ты, Фемця! — покраснев до корней волос, повторила Мадзя.

— Ну вот видишь, как хорошо! — сказала Фемця. — Не знаю, зачем люди ввели столько различий: тот молод, этот стар, а у того должность маленькая… Вот никто никого и не любит, и барышни замуж не выходят…

В день визита заседательша уселась с матерью Мадзи на диванчике, а Фемця, в десятый раз поцеловав выздоравливающую, сказала:

— Я знаю, с тобой нельзя разговаривать. Чтобы не соблазниться, я посижу у окошка, а ты подремли себе.

И она уселась под окном, а в окне среди цветов мелькнула чья-то тень.

— А что, пана Зе-едислава, — протянула заседательша, — вы на каникулы не ждете?

— Не думаю, чтобы он приехал, — вздохнула докторша. — После того как он окончил технологический институт…

— С золотой медалью, — вставила заседательша.

— …он сразу поступил на фабрику и теперь уже сам зарабатывает себе на жизнь.

— Мне из Петербурга писал родственник мужа — он служит в министерстве юстиции, — что пан Зе- едислав сделает прекрасную карьеру. Он изобрел какую-то машину…

— Новый краситель, — поправила ее докторша.

— Да, какую-то ке-ераску, и теперь у него реноме в Петербурге. Родственник мужа писал, что пана Зе- едислава ждет прекрасная будущность, но он чересчур замкнут и не бывает в обществе.

— Работает! — со вздохом сказала мать.

— Да, и немножко увлекается Шопеном.

— Шопенгауэром, мамочка, — поправила ее панна Евфемия, сидевшая у окна. — Шопенгауэр это был философ, пессимист, он говорил, что жизнь — это несчастье, и ненавидел женщин, — продолжала панна Евфемия, обрывая листочки с какой-то ветки и бросая их за окно.

Заседательша кивала головой.

— Вы се-елышите, сударыня! — вполголоса сказала она докторше таким тоном, который означал, что ее дочь необыкновенно образованная особа и что эту ее образованность не ценят в маленьком городишке.

Но докторша в эту минуту не думала о панне Евфемии.

— Здислав, — сказала она со вздохом, — был пессимистом, пока ему казалось, что он нам в тягость. Сегодня, когда он сам зарабатывает себе на жизнь, он уже не предается отчаянию. Зато письма его становятся все короче и короче…

Желая показать, что пан Здислав гораздо меньше ее интересует, чем панна Евфемия, заседательша смотрела в окно. И как назло за цветочной клумбой она заметила тень, которая смахивала на почтового чиновника.

— Фемця, — сказала она, — мне кажется, ты что-то бросаешь за окно…

— Листочки, мама…

— Де-ерогая девочка, — жеманно сказала заседательша, — барышне из общества нельзя выглядывать в окошко или бросать на улицу листочки. Разве ты знаешь, кто может поднять листок и какую безрассудную надежду ты можешь пе-еробудить в его сердце? Выйди, Фемця, в сад, погуляй среди цветочков.

Послушная дочка вышла с видом Марии-Антуанетты, шествующей на эшафот.

— Я услала ее, — сказала заседательша, — чтобы она не была свидетелем нашего разговора. — Вместо