забивать головы подрастающим девочкам… Но человек живет не для этого!

— Я тебя не понимаю, Иоася, — заметила Мадзя, и в самом деле не понимая, что хочет сказать ее бывшая сослуживица.

Пожимая плечами и чертя зонтиком круги на полу, панна Иоася продолжала:

— Ты живешь здесь, как в монастыре или в тюрьме, вот и не знаешь, что творится в мире. Не знаешь, ну и надрываешься в работе, от которой никакого проку никому не будет. Между тем мир устроен так, что работать, подчиняться другим, угождать всем должны только глупые мужчины и некрасивые женщины. А умный мужчина находит себе красивую женщину, и они наслаждаются жизнью. Живут в красиво обставленной квартире, вкусно пьют и едят, изящно одеваются, вечером уходят на бал или в театр, а на лето уезжают за границу, в горы или к морю… Ах, если бы ты знала, каким прекрасным кажется мир, когда нет у тебя забот, и насколько веселее, насколько лучше человек, когда он ни о чем не тужит.

Мадзя покраснела и, потупясь, заметила:

— Тебе, кажется, не приходится особенно радоваться.

— Мне? — прервала ее изумленная Иоася. — А чем мне плохо? Я работаю чтицей у одной старушки, получаю в год триста рублей, все удобства, множество подарков…

— Стало быть, ты работаешь.

— Ну, не особенно!

— А ведь о тебе болтали…

— Обо мне? Ах да, знаю! — прыснула со смеху Иоася. — Вот бы от каждой сплетни да столько проку!

Она хотела взять Мадзю за руку, но та отстранилась:

— Мне надо идти в класс.

Панна Иоанна стала вдруг серьезной. Она вся вспыхнула, поднялась с койки и, опираясь на зонтик, бросила:

— Эх ты, ты, святая невинность! На тебя не взводят сплетен, а что у тебя есть? Погляди на свое платьишко. А кому ты приносишь добро? Забиваешь девочкам головы. Благодаря сплетне, над которой сегодня все смеются, я получила прекрасное место, досадила старухе Ляттер и бедняге Казику помогла уехать за границу. Жаль парня, но я очень рада, что моя жертва принесла ему пользу. И со мной так, — закончила она твердым голосом, — обидели меня, а я вот пришла поглядеть, как строгая пани Ляттер терпит банкротство. Вас ведь, кажется, описывают?

Мадзя бросилась в коридор и, не оглядываясь, вбежала в гостиную. Прислонясь к стене, она залилась горькими слезами.

В слезах и застала ее панна Малиновская. Новая начальница, хмуря брови, посмотрела на девушку.

— Ах, милочка! — сказала она. — Довольно уж! Надо съездить на праздники и хорошенько отдохнуть. Что за странный пансион! Одни учительницы скандалят, у других нервное расстройство.

— Простите, сударыня, — подавляя слезы, произнесла Мадзя.

— Дорогая панна Магдалена, — сказала панна Малиновская, — я вовсе на вас не в претензии. Но и панна Говард, и, как я слышала, пан Дембицкий говорят, что вы принимали слишком близко к сердцу все, что здесь творилось. Все пользовались вашей добротой, все возлагали на вас бремя своих забот, а в результате посмотрите на себя: краше в гроб кладут. Сегодня в шесть мы разочтемся, а завтра поезжайте к родителям. Вернетесь через десять дней, после праздников, и мы познакомимся поближе. Ну… и не удивляйтесь, если не застанете здесь половины своих сослуживиц. С таким персоналом можно еще раз обанкротиться!

Она поцеловала Мадзю в голову и вышла. Видно, в коридоре она кого-то встретила, потому что сквозь запертую дверь Мадзя слышала отголоски разговора и последние слова панны Говард, которая громко крикнула:

— В пансионе, в котором вы будете начальницей, разве только горничные удержатся, ни одна независимая, уважающая себя женщина у вас не останется.

После обеда, который принесли из ресторана, мадам Мелин повела оставшихся пансионерок на прогулку, а в пансионе началось сущее столпотворение.

Весь коридор и лестница, ведущая на второй этаж, наполнились народом. Там был перепуганный булочник со счетной книгой в руках, краснорожий мясник, который размахивал кулаками и грозился погубить пани Ляттер, наконец, торговец мылом и керосином, который рассказывал, что его жена давно уже предсказывала неминуемое банкротство пансиона. Это были самые шумные кредиторы, хотя всем им в общей сложности причиталось около шестидесяти рублей.

Кроме них, по коридору слонялись какие-то евреи, которые спрашивали, будет ли продажа с торгов, приходили старые классные дамы, которым хотелось узнать, с кем бежала пани Ляттер, и — новые, которые хотели поговорить с панной Малиновской. Старая факторша уверяла горничных, что найдет им отличную службу; панна Марта, ломая руки, спрашивала у всех, оставит ли ее панна Малиновская в должности хозяйки, а лакей пани Ляттер, Станислав, ходил как потерянный, держа в руках выбивалку и коврик.

В четвертом часу из города прибежала с посыльными панна Говард. Она велела вынести из своей комнатки вещи, не поздоровалась с Мадзей, зато обратилась с речью к слугам, которым сообщила, что больше не будет классной дамой, а останется только литератором.

— Я напишу обо всем исчерпывающую статью, — в бешенстве кричала она. — Теперь Европа увидит, какие у нас пансионы и начальницы!

В заключение она заявила, что переезжает в меблированные комнаты на Новом Святе, где ее могут навестить все независимые женщины и все сочувствующие делу освобождения женского сословия.

Лишь с появлением панны Малиновской, которая вернулась из города в сопровождении кривоногого господина, шум затих. Исчезли факторы, кандидатки на должность классных дам ушли несолоно хлебавши, а булочник, мясник и торговец мылом и керосином получили деньги. Прощаясь с новой начальницей, они были очень довольны и смирны и усердно предлагали свои услуги, однако были отвергнуты.

Прибежал и домовладелец; в самых изысканных выражениях он стал заверять господина с изъяном в ногах, что всегда был спокоен за свои деньги, хоть их и задерживали. В доказательство своих мирных намерений он обещал сложить за свой счет печи и починить баню. Но когда ему предложили отремонтировать помещение, он поднял руки к небу и поклялся, что от таких расходов ему пришлось бы пойти с сумой. Он уверял также, что большие дома не приносят теперь никакого дохода, одни только убытки, и что свой дом он подарил бы легкомысленному смельчаку, который отважился бы принять такой подарок.

Когда девочки вернулись с прогулки, в пансионе уже царила тишина. Панна Малиновская вызвала к себе Мадзю и уплатила ей задержанное за три месяца жалованье в сумме сорока пяти рублей.

Когда Мадзя расписывалась в получении денег, панна Малиновская, качая головой, сказала:

— После праздников я предложу вам другие условия, а пока переходите в комнату, которую занимала панна Говард.

— Панна Говард уже не вернется? — спросила Мадзя.

— Она еще пани Ляттер говорила, что с наступлением пасхальных каникул уйдет из пансиона.

— Но пани Ляттер вернется? — прошептала Мадзя, испуганно глядя на новую начальницу.

— Да разве это от меня зависит? — возразила та. — Уезжать было ни к чему, совершенно ни к чему… Я буду очень довольна, если после всех этих событий мы не потеряем половину учениц.

Мадзя поняла, что судьба пани Ляттер решена.

Поздно вечером Мадзю перевели в комнату панны Говард. Не зажигая лампы, она села у окна, из которого открывался широкий вид на Прагу, и задумалась.

Ей хотелось помечтать о том, что завтра она уедет домой, а послезавтра увидит папу, маму и Зохну. Ей хотелось радоваться, но она не могла, свежие впечатления владели ее душой, и все в этом доме напоминало ей пани Ляттер.

Под комнаткой, в которой она сейчас сидит, спальня пани Ляттер. Где сейчас ее начальница? Где-то там, за морем огоньков Праги, нет, еще дальше, за полосой горизонта, где огни земли встречаются с небесными светилами. Мыслимо ли это, что пани Ляттер нет внизу, в ее комнате, где она прожила столько лет? Слышен какой-то шорох… Может, это она вернулась? Нет, это мышь грызет под половицами.

— Ах, какая тоска, — шепчет Мадзя, — думать все об одном!