вышвырнули тогда так, как сегодня, она бы решила, что сама во всем виновата, залилась бы слезами, предалась отчаянию.

А сейчас она смеется над эгоистами, которые если не ищут богатой невесты, то хотя бы вовремя избавляются от учительниц и экономят на них два рубля.

«Ах, если бы Здислав ответил! — подумала она. — Может быть, там, где он живет, люди другие. Народ там бедный, а бедняки умеют быть благодарными».

Она вспомнила семью иксиновского учителя, Цецилию, Стеллу, прачку, стиравшую белье у Корковичей. Все они любили Мадзю, потому что только она желала им добра, им, униженным и страждущим.

Так в ней произошла большая перемена, и случилось это неожиданно, среди бела дня, на шумной улице. Сердце ее ожесточилось против богатых и сытых и открылось для униженных и страждущих. В это мгновение она разумом постигла то, что с детства чувствовала сердцем: только тогда она будет по- настоящему счастлива, когда сможет посвятить свою жизнь униженным и страждущим. Она уже знала, что, если кому-нибудь из них улыбнется счастье, он оставит ее, не поблагодарив, и забудет без сожаленья. Ну что ж? Ведь одинокие и исстрадавшиеся люди никогда не переведутся на свете, а она хочет служить им одним.

«Ах, если бы Здислав поскорее ответил! — думала она. — Мы вернулись бы сюда через несколько лет. Я стала бы заботиться о здоровье его рабочих, обучала бы их грамоте; а если бы оказалось, что я не нужна им, то разве мало несчастных в любом краю? Один голодает, а другой оборван, тот болен, а тому недосуг заняться собственными детьми. Здесь мое царство, а не в салонах, где расцветает эгоизм!»

День прошел спокойно: только час от часу становилось сильней горькое чувство. Временами Мадзе казалось, что ей откажут и в другом доме. Однако страхи были напрасны; ее приветливо встретили и мило с нею простились. Это был небогатый дом, здесь не бывали на приемах десятки гостей и хозяева не могли швыряться учительницами.

Но на следующий день утром в девять часов в комнату к Мадзе вбежала Маня Левинская, запыхавшаяся и возбужденная.

— Ах, моя дорогая, моя единственная, — воскликнула она, бросаясь Мадзе на шею, — только ты можешь спасти нас!

— Что случилось? — спокойно спросила Мадзя, а сама подумала:

«Может, Котовского уволили, и она, бедняжка, велит мне ради его спасения выйти замуж за Сольского!»

— Представь себе, дорогая, — продолжала Маня Левинская, — у Владека Котовского какое-то недоразумение с этим несносным паном Норским…

Быстро, однако, миновали те времена, когда Маня Левинская, стоя на коленях перед Мадзей, не смела называть ее иначе, как панной Магдаленой!

— Какое-то крупное недоразумение, — повторила Маня.

Мадзя с удивлением посмотрела на нее.

— Владек ничего не хочет рассказывать, — продолжала панна Левинская, — но я очень, очень беспокоюсь. Пан Норский твой близкий друг, разузнай у него, в чем дело, и постарайся все уладить!.. Ведь мы с Владеком должны скоро пожениться, а если, не дай бог, они вздумают драться…

Тут панна Левинская разрыдалась. Но ее отчаяние не тронуло Мадзю, а назойливая просьба просто рассердила.

— Помилуй, Маня, — ответила она, — совсем недавно ты просила, чтобы я оказала твоему Владеку протекцию у Сольского, который хотел жениться на мне. Теперь ты посылаешь меня к пану Норскому. С какой стати?

— У вас такие хорошие отношения, — всхлипывала Маня. — Он твой друг, бывает у тебя, ты ходишь с ним на прогулки…

Она так плакала, что Мадзе стало жаль ее.

— Послушай, Маня, — сказала она, прижимая к себе совершенно отчаявшуюся девушку. — Пан Норский больше у меня не бывает, он обиделся. Но ты не плачь. Он сейчас больше думает о женитьбе, чем о поединках. Так что можешь не волноваться.

Красивые глаза Мани Левинской сразу стали сухими.

— Правда? — воскликнула она. — Значит, он тоже женится? Слава богу! Слава богу! Кто хочет жениться, тому не придет на ум такая страшная вещь, как дуэль.

— И зачем же, милочка, драться этим господам на дуэли, ведь они почти не знакомы друг с другом? — сказала Мадзя.

Тут Маня Левинская стала рассказывать о том, что ее дядя, Мельницкий, объявил себя должником покойной пани Ляттер, чему трудно было поверить; что детям покойницы он назначил четыре тысячи рублей и что в самую критическую минуту пан Казимеж потребовал у старика эти деньги. Маня прибавила, что пан Коркович от имени пана Казимежа вернул все четыре тысячи с процентами и что Элена Норская вышла замуж за молодого Корковича.

Жалким и презренным показался Мадзе пан Казимеж, когда она слушала Маню Левинскую. Мадзя знала, что Мельницкий не был должен пани Ляттер.

После этого разговора девушки сердечно попрощались. Мадзя вычеркнула из памяти пана Казимежа. Маня Левинская вернулась домой успокоенная, здраво рассудив, что коль скоро пан Казимеж собирается жениться, то не станет подвергать себя опасности и драться с Котовским, который, кстати, как врач, человек прогрессивный и энергичный, может наделать больших бед своему противнику.

«Стоило так расстраиваться! — думала Маня Левинская, идя по улице, где все мужчины оборачивались ей вслед. — Надо с ума сойти, чтобы вызвать Владека на поединок, Владека, которого даже я иногда побаиваюсь!»

Еще два дня прошли спокойно.

В субботу на углу Маршалковской и Крулевской Мадзе попался навстречу легкий экипаж. Из экипажа выскочил пан Коркович-старший.

— Как поживаете, панна Магдалена? — воскликнул он, схватив Мадзю за руку. — Как хорошо, что я встретил вас. Тут у меня такое деликатное дело…

«Уж не хочет ли он, чтобы я снова занималась с его девочками?» — с удивлением подумала Мадзя.

— Представьте себе, сударыня, — продолжал, отдуваясь, Коркович, — этот осел Норский дрался вчера с доктором Котовским, ну и тот прострелил ему пулей грудь!

— Кому? — воскликнула Мадзя.

— Да Норскому. Ведь этот Котовский — лютый зверь! Первый раз не ответил, а уж второй раз так ахнул, что бестия Казик лежит без памяти в хате в Белянах. Ну, а мой Бронек женился уже на панне Элене Норской. Она ему теперь задаст! Она ему покажет! — орал Коркович так, что прохожие оглядывались. — Роскошная женщина! Клянусь богом, я бы сам на ней женился… Через год отправился бы на тот свет, зато уж потешился бы…

— Позвольте… — пыталась перебить его Мадзя.

— Вы уж простите. Так вот, хоть раненый и прохвост почище моего Бронека, а все-таки человек светский, да и родня нам, и коли не судьба ему отправиться на тот свет, то нужен за ним присмотр, материнский присмотр. Там при нем фельдшер и старуха, но этого мало. А вы знакомы с сестрами из монастыря Святого Казимира — так по крайней мере говорит моя жена, — вот я и подумал, дорогая панна Магдалена…

— Что же я могу сделать?

— Сходите в монастырь и попросите прислать сестру, да нет, двух сестер, чтобы присмотреть за этим ослом! Я заплачу, сколько захотят: триста, пятьсот рублей! Нельзя же бросать парня; все-таки из благородных, большой барин. А с такими все равно что с йоркширским поросенком: не позвал сразу ветеринара, лучше дорезать. Ну, так как же?

— Хорошо, я схожу в монастырь, — ответила Мадзя.

— Благослови вас бог, панна Магдалена! — воскликнул старый пивовар. — Я бы сам отвез вас туда, да нужно мчаться к хирургу и с ним скакать в Беляны. Невестке я ничего не скажу, не стану портить Бронеку медовый месяц, он ведь такая бестия, что от огорчения может наделать новых долгов. Ну, будьте здоровы! Целую ручки!