столе, выскакивали из большой золоченой чернильницы, скользили по английским гравюрам, украшавшим стены кабинета. А сколько их таилось в тяжелых складках занавесей, сколько за стеклом резного книжного шкафа, сколько их копошилось в тени каждой портьеры — не счесть!

Чтобы отвлечься от их докучных роев, пани Ляттер остановилась посредине кабинета и, подняв голову, стала слушать, что делается наверху. Над ее кабинетом находилась гостиная, пансионерки принимали там посетителей; сейчас наверху сновали ученицы, значит, посетителей не было. Вот две старшеклассницы, взявшись, наверно, под руки, ровным шагом идут из дортуара в класс; вот пробегает маленькая первоклассница или второклассница; вот девочка ходит по кругу, вероятно, учит в гостиной урок; кто-то уронил книгу.

Но вот раздаются тяжелые широкие шаги — это панна Говард, лучшая учительница пансиона.

— Ах, эта Говард! — шепчет пани Ляттер. — Она принесла мне несчастье…

При появлении панны Говард ученицы разбегаются; в гостиную входит еще несколько человек. Одна девочка, другая, потом кто-то из старших. Панна Говард теперь уже торопливо семенит ногами, слышно, как передвигают стулья. Очевидно, пришел кто-то из посетителей.

«Уж не Малиновская ли, приятельница Говард, наведывается в мой пансион? — думает пани Ляттер. — От этих сумасшедших всего можно ждать! Есть у нее десять — пятнадцать тысяч, вот она и задумала открыть пансион, чтобы разорить меня. Разумеется, года через два прогорит, но ей кажется, что именно она призвана совершить переворот в воспитании девочек. Говард ей составит программу. Ха-ха! То-то будут довольны редакции, хоть на некоторое время Говард перестанет засыпать их своими статьями. Независимые женщины! Я не принадлежу к их числу, хоть на пустом месте создала пансион; теперь они станут учить меня независимости за те тринадцать тысяч, которые Малиновская хочет по указке Говард пустить на ветер…»

Стрелка английских часов медленно приближается к пяти, напоминая пани Ляттер, что наступает время вечернего приема. Она напоминает пани Ляттер и о том, сколько тысяч посетителей прошло уже через этот кабинет; все они чего-то требовали, о чем-то просили, спрашивали. Всем приходилось отвечать, давать советы, объяснения — и что же? Что осталось от всех этих тысяч советов, которые она дала другим? Ничего. Сегодня все возрастающий дефицит, а завтра, быть может, банкротство.

— Нет, я не сдамся! — прошептала пани Ляттер, хватаясь руками за голову. — Я не сдамся… Я не отдам моих детей, я ничего не отдам! Это неправда, что бывают безвыходные положения… Если в Варшаве слишком много пансионов, закроется не мой, а слабые.

Острый слух пани Ляттер уловил шорох в приемной. Вместо того чтобы позвонить, кто-то дважды нажал на ручку двери; лакей отворил, кто-то, вполголоса переговариваясь с ним, медленно стал раздеваться.

Пани Ляттер сделала гримасу, догадавшись по всему, что посетитель явился к ней по своему делу.

В дверях показались седые бакенбарды лакея.

— Там пан учитель, — шепотом сказал лакей.

Через минуту в кабинет вошел полный, среднего роста мужчина в черном сюртуке. Лицо у него было бледное, спокойный взгляд выражал добродушие, клочок волос на лысине, зачесанный к левому виску, темной прядью тянулся надо лбом. Посетитель ступал медленно, на ходу высоко поднимая колени; большой палец левой руки он заложил за лацкан сюртука; все, казалось, свидетельствовало о том, что этот тихий человек не отличается энергией.

Пани Ляттер стояла, скрестив на груди руки и вперив пылающий взгляд в его стеклянные глаза; но посетитель был настолько невозмутим, что не смешался под ее взглядом.

— Я, собственно… — заговорил он.

В эту минуту стенные часы в приемной, английские в гостиной и часики где-то в дальних комнатах на разные лады пробили пять часов.

Посетитель оборвал речь, словно не желая мешать часам, а когда они смолкли, снова начал:

— Я, собственно…

— Я все решила, — прервала его пани Ляттер. — У вас будет не шесть, а двенадцать уроков в неделю…

— Я чрезвычайно…

— Шесть уроков географии и шесть естествознания.

— Я чрезвычайно… — повторил посетитель, кивая головой и все еще держа за лацканом большой палец левой руки, что начало раздражать пани Ляттер.

— Это даст вам, — снова прервала его пани Ляттер, — сорок восемь рублей в месяц.

Посетитель умолк и быстро забарабанил пальцами по лацкану. Затем он устремил кроткий взгляд на нервное лицо пани Ляттер и произнес:

— Разве не по десять злотых за час?

— По рублю, — ответила начальница.

Раздался сильный звонок, кто-то с шумом вошел в приемную.

— Мой предшественник получал, кажется, по два рубля за час?

— Сейчас мы не в состоянии платить за эти предметы больше чем по рублю… В конце концов у нас три кандидата, — глядя на дверь, сказала пани Ляттер.

— Что ж, я согласен, — проговорил посетитель с прежним спокойствием. — Но, быть может, тогда моя племянница…

— Если позволите, мы поговорим об этом завтра, — прервала его с поклоном начальница.

Посетитель, не выказав удивления, постоял минуту, собираясь с мыслями, затем кивнул головой и направился к двери. Уходя, он по-прежнему высоко поднимал колени и держал палец за лацканом сюртука.

«Совершенный тюфяк!» — подумала пани Ляттер.

Лакей отворил дверь, и в кабинет вкатилась низенькая, толстая и румяная дама в шелковом платье орехового цвета. Казалось, шелест ее пышного платья наполнил всю комнату и догорающий дневной свет прянул от блеска ее цепочек, колец, браслетов и множества украшений, сверкавших в прическе.

Поздоровавшись с посетительницей, пани Ляттер подвела ее к кожаному дивану, и дама присела так, будто вовсе и не садилась, а только стала еще меньше ростом и еще больше распустила хвост своего пышного платья. Когда служитель зажег два газовых рожка, впечатление было такое, что дама с трудом удерживает в пухлых ручках целое море шелка, которое может залить весь кабинет.

— Я отвела дочек наверх, — заговорила дама, — и хочу попросить вас разрешить им завтра еще раз проститься со мной.

— Вы завтра уезжаете?

— Да, вечером, — со вздохом сказала дама. — Десять миль по железной дороге да три мили на лошадях. Единственной радостью в этом путешествии будет для меня то, что мои девочки остаются на вашем попечении. Ах, какая благовоспитанная особа панна Говард, ах, какой пансион!

Пани Ляттер в знак благодарности склонила голову.

— Такой лестницы я не видала ни в одном пансионе, — продолжала дама, отдавая поклон с грацией, как нельзя более отвечавшей непомерной пышности ее орехового платья. — И дом прекрасный, вот только у меня просьба к вам, — прибавила она с милой улыбкой. — Мой брат подарил девочкам очень красивые пологи к кроваткам, — они сделаны на его собственной фабрике. Нельзя ли повесить их у кроваток? Я сама этим займусь…

— Я бы ничего не имела против, — сказала пани Ляттер, — но доктор не разрешит. Он говорит, что пологи в дортуарах задерживают движение воздуха.

— У вас девочек лечит доктор Заранский? — прервала ее дама. — Я его знаю, два года назад он четыре раза приезжал к нам из Варшавы, — десять миль по железной дороге да три мили на лошадях, — когда у моего мужа было, простите, плохо с мочевым пузырем. Я доктора Заранского прекрасно знаю — каждый его визит обходился нам в сто двадцать рублей! Может, для моих детей он сделал бы исключение?

— Сомневаюсь, — ответила пани Ляттер, — в прошлом году он не разрешил повесить полог у кровати племянницы графа Киселя, которая спит в одной спальне с вашими девочками.

— Ну, если так! — вздохнула дама, вытирая лицо кружевным платочком.

Наступила пауза; казалось, обе дамы хотят что-то сказать, но не могут найти нужных слов. Дама в ореховом платье уставилась на пани Ляттер, а та старалась изобразить на своем лице учтивую холодность.