— Вы исполните мою просьбу? — спросил Сольский. — Ведь речь идет не о вашем вмешательстве, а лишь о том, чтобы уловить момент, когда пани Ляттер будет грозить банкротство.

— Что ж, я могу это сделать, если только мне удастся; но боюсь, как бы не испортить все дело, видите ли… меня там недолюбливают, — скривился Дембицкий.

— Я все знаю, знаю о столкновении с панной Эленой, отчасти даже постиг самое панну Элену, чего она, кажется, не подозревает. И все же прошу вас, не откажитесь уведомить моего поверенного, что в такое-то время он может посетить пани Ляттер. Это не я вас прошу, а моя сестра, — торжественно закончил Сольский, полагая, видимо, что просьба сестры должна разрешить все сомнения.

— Способная девушка панна Ада, — сказал Дембицкий. — Что она думает делать?

— Ах, откуда мне знать! — с улыбкой ответил Сольский. — Может, захочет стать профессором в каком- нибудь американском университете. Вы знаете, женщины сейчас хотят быть депутатами, судьями, генералами. Что ж, пусть поступает, как хочет; мое дело быть всегда ее опекуном, а советчиком тогда, когда она меня попросит.

— Панна Магдалена Бжеская тоже очень способная девушка, очень способная! — прервал его Дембицкий.

Сольский взял старика за руку и, глядя ему в глаза, сказал:

— О способностях ее я не знаю, но мне кажется, что для моей сестры она была бы более подходящей подругой, чем панна Норская. Боюсь, как бы Ада не испытала жестокого разочарования, но воля ваша, что делать с женскими симпатиями?

Они вышли из ресторана, и пан Стефан направился с Дембицким к его дому.

— Итак, дорогой мой, — сказал он на прощание, — поскорее переходите в нашу библиотеку. Дом отапливается, слуга ждет…

— С каникул, с каникул, — ответил Дембицкий.

— Это ваш срок, а мой — хоть сейчас.

— Стало быть, в среду вы с сестрой уезжаете?

— Нет. Сестра и панна Норская уедут с нашей тетушкой, а я присоединюсь к ним только под Новый год в Риме.

Они пожали друг другу руки. Дембицкий направился домой, а Сольский смотрел ему вслед и думал:

«Ах, как заметно, что этот человек носит в себе нечто драгоценное и хрупкое. Как осторожно он ступает, точно чувствует, что если поскользнется, то упадет на самое дно могилы. Тяжелый это удел, когда жизнь надо тратить только на сохранение жизни!»

Вдруг мысли его приняли другое направление.

«Ну, а я, — сказал он себе, — а я? На что трачу я свою жизнь? Он тяжело болен, а работает, чтобы прокормиться, опекает маленькую племянницу, учит девочек зоологии и географии, мало того, трудится над какой-то новой философской системой. Все это делает инвалид, у которого в любой момент может случиться разрыв сердца, и, уж конечно, не от любви. Я здоров как бык, кажется, умен и энергичен, обладатель большого состояния, стремлюсь к деятельности и — ничего не делаю! Я могу все купить: развлечения, любовниц, знания. Не могу купить только одного: цели деятельности. Если человеку не за что ухватиться — это болезнь, которая не легче порока сердца. А каково быть вечным кандидатом в вожаки, когда никто не нуждается в вожаках, потому что никуда не собирается! Вот они, современные муки Тантала! Я буду последним негодяем, если ничего не добьюсь со своими великими стремлениями».

Он сунул руки в карманы узких брюк и медленно шел по улице, предавшись мечтам; снег бил ему в лицо, и прохожие толкали его, думая, что это нищий или помешанный.

В среду утром, в день отъезда Ады и Эленки за границу, за Мадзей на перемене прибежали два посланца: Станислав от Эли и горничная от Ады.

Выйдя из класса, Мадзя наткнулась в коридоре на двух соперниц: навстречу друг другу шли воспитанница Зося и учительница панна Иоанна. Едва ли секунду длилась их встреча, но даже за это короткое время панна Иоанна успела шепнуть: «Подлая!» — чего не слышала Зося, а Зося успела показать панне Иоанне язык, чего, в свою очередь, не заметила панна Иоанна.

Мадзя возмутилась; подойдя к пятикласснице, она сказала вполголоса:

— Стыдно, Зося, язык показывать, точно ты первоклассница.

— Я презираю ее! — громко ответила Зося.

— Это очень нехорошо, потому что ты причинила ей зло, заперев тогда дверь. Помнишь?

— Я убила бы эту кокетку. О нем я уже не думаю, раз он дал увлечь себя этой соблазнительнице, но ей я не прощу, не прощу, не прощу!

Видя, что ей не удастся ни убедить, ни смягчить Зосю, Мадзя кивнула ей и сбежала вниз. Она чувствовала, что сама не любит Иоаси, но ей было неприятно, что Зося влюблена в пана Казимежа.

«Несносная девчонка, — говорила она про себя. — Чем думать о всяких глупостях, лучше бы смотрела в книгу!»

И она тяжело вздохнула.

Эленку Мадзя застала в слезах, расстроенную, на полу валялся изорванный носовой платок.

«Неужели ей так жалко уезжать?» — пришло в голову Магдалене.

— Я должна тебе что-то сказать, — начала Эленка сердитым голосом. — Аде я ничего не скажу, мне стыдно за маму, а тебе открою все, а то, если я буду молчать, у меня сердце разорвется.

Она залилась слезами.

— Но, Эля, я кого-нибудь позову, — в испуге сказала Мадзя.

— Не надо! — крикнула Эленка, хватая ее за руку. — Все уже прошло.

Она всхлипнула, но слезы тут же высохли у нее на глазах, и она заговорила спокойнее:

— Знаешь, сколько мама дает мне на дорогу? Триста рублей! Слышишь, триста рублей! Она отправляет меня за границу, как подкидыша, ведь за эти деньги я не куплю даже двух платьев, ничего не куплю!

— Эля, — в ужасе прервала ее Мадзя, — так ты за это сердишься на мать? А если у нее нет денег?

— Казику она дает тысячу рублей, — в гневе возразила Эленка.

— И ты, уезжая бог знает на сколько времени, думаешь о подобных вещах? Считаешь, сколько денег мать дает брату?

— Я имею на это право. Он — ее родной сын, но и я — ее родная дочь. Мы дети одного отца, похожи друг на друга и одинаково горды, а меня, несмотря на это, унижают и обижают. Для мамы, видно, не кончились те времена, когда девушек не считали за людей: их продавали богатым мужьям или отдавали в монастырь, только бы не уменьшить состояние сыновей. Но теперь все изменилось! Мы уже не такие, и хотя у нас нет сил для того, чтобы победить несправедливость, но мы прекрасно ее чувствуем. О, панна Говард — единственная умная женщина в этом доме. Я только сегодня понимаю все значение каждой ее мысли.

Мадзя побледнела и мягко, но тоном, для нее непривычным, ответила:

— Ты, Эля, сердишься и говоришь такие вещи, которых через минуту сама будешь стыдиться. Я об этом никому, решительно никому не скажу, даже сама забуду твои слова. Я иду сейчас к Аде, и если ты захочешь увидеть меня, пришли за мною к ней.

Она повернулась и вышла.

— Боже милостивый! — прошептала она. — Теперь я понимаю, что говорила панна Марта о детях. Бедная мама, неужели и я у тебя такая? Лучше умереть, бежать куда глаза глядят, пойти в прислуги…

Она вбежала в пустую комнату панны Жаннеты, выпила воды, минутку посидела, посмотрелась в зеркало и направилась к Аде. Ада прохаживалась по лаборатории, взволнованная, но улыбающаяся.

— Это ты! — воскликнула панна Сольская.

Усадив Мадзю в свое кресло, она стала целовать ее и просить прощения за то, что посылала за нею.

— Ах, Мадзя, — краснея, сказала она наконец, — перед отъездом — ты знаешь, мы сегодня уезжаем — я должна взять назад некоторые свои слова…

Она еще больше покраснела и смутилась.

— Помнишь наш разговор в тот день, когда я познакомила тебя со Стефеком? Я наговорила тогда всяких