его грудь. Сольский отпрянул и дал собаке пинка.

— Пошел вон!..

У Цезаря сверкнули глаза, он оскалил зубы и грозно зарычал на хозяина. Сольский пришел в неистовство: схватив со стола стальную линейку, он изо всей силы ударил собаку по голове.

Цезарь повалился на ковер. Его большое тело задергалось в судорогах, из ноздрей потекла струйка крови. Потом он скрючил лапы, вытянулся и издох.

Сольский позвонил. В дверях появился дежурный слуга и, взглянув на лежащую собаку, остолбенел.

— Что случилось, ваше сиятельство? — воскликнул он.

— Убери его отсюда!

Бледный, перепуганный слуга ухватил за передние ноги еще теплый труп и выволок его на лестницу, а затем во двор.

Через несколько минут к брату зашла Ада.

— Теперь мне все понятно! — с раздражением сказала она. — Я от тетушки Габриэли; оказывается, графиня прочитала Мадзе проповедь об обязанностях девицы, которая выходит замуж за Сольского. Тетушка сама говорит, что получилось слишком резко. А ты виделся с Мадзей?

Засунув руки в карманы, Сольский смотрел в окно. На вопрос сестры он ответил не сразу.

— Да, виделся и… получил отказ…

— Ты?

— Я. У панны Бжеской, — прибавил он тише.

— Это недоразумение!

— Все ясно, — возразил он. — Она любит другого.

— Кого?

— Отгадать нетрудно.

У панны Сольской перехватило дыхание, она опустила глаза.

— Что это? — спросила она изменявшимся голосом, заметив кровь на ковре.

— Я убил Цезаря.

— Ты? — воскликнула Ада.

— Он зарычал на меня.

— Ты убил его… за то, что он зарычал? — повторила Ада, медленно приближаясь к брату.

На мгновение их взгляды скрестились. Глаза Сольского еще горели яростью, глаза Ады сверкали от возмущения.

Пан Стефан отвернулся и снова стал смотреть в окно.

— Сегодня я уезжаю в деревню, — сказал он. — Может, и ты поедешь?

— Нет! — отрезала Ада и вышла из кабинета.

Когда она вернулась к Мадзе, девушка сидела на диванчике, съежившись в комок; после ухода пана Стефана она, видно, и не шелохнулась. Лицо ее было очень бледно, в глазах светились тоска и тревога.

— Так ты отпустишь меня, Адочка? — прошептала Мадзя, умоляюще глядя на подругу.

— Я не имею права удерживать тебя, — ответила Ада. — Но побудь у нас хотя бы до тех пор, пока найдешь квартиру.

— Я найду сегодня же. Теперь только третий час.

— Поступай как знаешь, — сказала панна Сольская, не поднимая глаз.

Мадзя бросилась перед ней на колени.

— Ты сердишься? Ты презираешь меня? — шептала она, целуя руки Ады. — О, если бы ты знала, как я несчастна!

Панна Сольская поцеловала ее в лоб и подняла с пола.

— У меня голова идет кругом, — сказала она Мадзе, — никак не соберусь с мыслями. Я не решаюсь делать тебе в эту минуту какие-то предложения. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя помощь, помни…

Тут обе они разрыдались. Затем Мадзя промыла глаза и оделась, чтобы отправиться в город.

Еще раз попрощавшись с Адой, она подошла к двери; только тогда панна Сольская, словно очнувшись, спросила:

— Послушай, ведь у Корковичей тебе было очень плохо, а все же ты их жалела?

— Да, у Корковичей мне было плохо, но — там я могла терпеть. У тебя мне жилось лучше, чем дома, но… нет больше моих сил…

Они кивнули друг другу, и Мадзя вышла из дому.

Часов в шесть вечера, когда карета Сольского уже выехала со двора, Мадзя вернулась. Она уложила свои вещи и покинула дом Сольских с тем же старым чемоданом, который привезла из Иксинова.

Никто с ней не попрощался, прислуга вся попряталась. Только сторож кликнул ей извозчика, а швейцар вынес чемодан с таким видом, будто впервые видел Мадзю.

В восемь часов вечера в кабинет Ады вошли тетушка Габриэля и старая графиня.

— Что же это такое, — сказала старуха, усаживаясь в кресло, — говорят, вы на меня в претензии из-за панны Бжеской?

— В претензии? Нет. Но все получилось не так, как могло получиться, а могло быть хорошо, — возразила Ада.

— Милая Адзя, — сказала старушка со спокойным и даже довольным видом. — Ты — эмансипированная девица, Стефан — поэт, а Габриэля любит вас до безумия; вот вы втроем и состряпали план, возможно, очень подходящий для театра, но непригодный для жизни. Подумай сама, ну что это за супружество — Сольский и учительница? Медовый месяц они бы прожили превосходно, затем он бы заскучал, она почувствовала бы себя несчастной, а на ваш дом свалилась бы новая семья, о которой вы ничего не знаете.

— Мне известно, что это порядочные люди, — заметила Ада.

— Ну что за довод! — возмутилась старуха. — Порядочные люди — это одно, а светское общество — это совсем другое; их там никогда бы не приняли. Нет, все получилось как нельзя лучше, с чем я и поздравляю… себя за откровенность, а эту барышню за проявленную гордость. Разумеется, если только за всем этим не кроется еще что-нибудь.

— Вы, бабушка, оскорбляете подозрениями честную девушку, — запротестовала Ада.

— Вовсе нет, дитя мое. Просто я уже стара и не доверяю тем людям, которых не знаю с детства. А вам это наука на будущее — помните, что не в своем кругу даже знакомства заводить не следует.

Старуха продолжала читать наставления, но Ада ее не слушала. Она с горечью думала о том, что брат убил Цезаря, и еще… о том человеке, из-за любви к которому Мадзя отказалась от брака с Сольским!

«Как же она его любит!» — повторяла про себя Ада.

В середине недели Сольский вернулся из деревни. Вся прислуга высыпала на крыльцо встречать хозяина, а камердинер проводил Сольского на его половину.

— Панна Ада дома? — спросил Сольский, переодеваясь.

— Они в лаборатории, ваше сиятельство.

— А тетушка?

— У их сиятельства болит голова.

— Мигрень?

— Да, ваше сиятельство.

Сольский подумал, что тетушке, наверно, жаль чудесной целительницы, которая излечивала от мигрени одним прикосновением руки.

Переодевшись, он с четверть часа посидел в кабинете, ожидая прихода Ады. Но сестра не являлась, и Сольский сам пошел к ней.

Склонясь над микроскопом, Ада срисовывала какой-то лишайник. Увидев брата, она встала и поздоровалась с ним, но без обычной сердечности.