— Ах, это Мими! — закричала Элюня.

— О, господин судья! — воскликнула баронесса. — Дочь свидетельствует против матери.

— Ты знаешь эту куклу? — спросил судья у Элюни.

— Конечно знаю! Совсем такая же была в комнате у баронессы.

— Так это та самая?

— Ой нет, не та… У той было серое платьице и черные туфельки, а у этой туфельки желтые!

— Ну, хорошо… — пробормотал судья и положил куклу на стол. — Пани Ставская, что вы можете сказать?

— Эту куклу я купила в магазине пана Вокульского…

— А сколько вы за нее заплатили? — прошипела баронесса.

— Три рубля.

— Ха-ха-ха! — расхохоталась баронесса. — Этой кукле цена пятнадцать рублей…

— Кто вам продал куклу, сударыня? — спросил судья.

— Пан Жецкий, — краснея, ответила пани Ставская.

— Вы что скажете, пан Жецкий? — спрашивал судья.

Тут как раз наступил момент произнести мою речь. Я начал:

— Достопочтенный судья! С прискорбием и изумлением приходится мне… то есть… значит… я вижу пред собою торжествующее зло и… значит… попранную…

Почему-то в горле у меня пересохло, и я не мог больше вымолвить ни одного слова. К счастью, вмешался Вокульский.

— Жецкий только присутствовал при покупке, а куклу продал я.

— За три рубля? — спросила баронесса, блеснув змеиными глазами.

— Да, за три рубля. Это бракованный товар, и мы хотели поскорей его сбыть.

— Вы и мне продали бы такую куклу за три рубля? — продолжала допрашивать баронесса.

— Нет! Вам уже больше никогда ничего не продадут в моем магазине.

— Как вы докажете, что кукла куплена у вас? — спросил судья.

— Вот именно! — подхватила баронесса. — Как вы докажете?

— Тише! — осадил ее судья.

— Где вы купили свою куклу? — спросил у баронессы Вокульский.

— У Лессера.

— Вот я и докажу, — сказал Вокульский. — Я выписывал эти куклы из-за границы в разобранном виде: головы отдельно, туловища отдельно. Господин судья, потрудитесь отпороть ей голову и увидите внутри марку моей фирмы.

Баронесса забеспокоилась.

Судья взял куклу, натворившую столько хлопот, надрезал перочинным ножом лиф ее платья и принялся осторожно отделять голову от туловища. Эленка сначала с удивлением наблюдала за этой операцией, а потом обернулась к матери и тихо спросила:

— Мамочка, зачем этот господин раздевает Мими? Ведь ей будет стыдно…

Вдруг она поняла, что делает судья, разразилась слезами и, уткнувшись лицом в платье пани Ставской, закричала:

— Мама, зачем он ее режет! Это же страшно больно! Ой, мама, мамочка, я не хочу, чтобы Мими резали…

— Не плачь, Элюня, Мими выздоровеет и будет еще красивее, — успокаивал девочку Вокульский, взволнованный не меньше ее.

Между тем голова Мими упала на протоколы. Судья заглянул внутрь и, протянув кукольную головку баронессе, сказал:

— Посмотрите, что это за марка? Кшешовская прикусила губу и промолчала.

— Пусть пан Марушевич прочтет вслух, что тут написано.

— «Ян Минцель и Станислав Вокульский…» — робко пробормотал Марушевич.

— Значит, не Лессер?

— Нет.

Все это время прислуга баронессы вела себя весьма странно: краснела, бледнела, пряталась за скамьи…

Судья, искоса наблюдавший за ней, вдруг окликнул ее:

— А теперь, барышня, скажите нам, что случилось с куклой вашей хозяйки? Только говорите правду, потому что вам придется присягнуть.

Перепуганная насмерть девушка схватилась за голову и, подбежав к столу, быстро заговорила:

— Кукла разбилась, ваша милость.

— Ваша кукла, та, которая была у пани Кшешовской?

— Она самая…

— Ну хорошо, так ведь только голова разбилась, а где же остальное?

— На чердаке, ваша милость… Ой, что мне будет!

— Ничего вам не будет; хуже было бы, если бы вы не сказали правду. А вы, обвинительница, слышали, как обстоит дело?

Баронесса опустила глаза и скрестила руки на груди, словно мученица.

Судья начал писать. Мужчина, сидевший во втором ряду (очевидно, торговец катками), обратился к даме с багровым лицом:

— Ну что, украла она? Видали, как вам нос-то утерли, а?

— Была бы мордашка смазливая, так и от тюрьмы отвертишься, — сказала багровая дама своей соседке.

— Ну, вам-то не отвертеться, — проворчал торговец катками.

— Дурак!

— Сама дура…

— Тише! — крикнул судья.

Нам велели встать, и мы выслушали приговор, полностью оправдывающий пани Ставскую.

— А теперь, — заключил судья, окончив чтение, — вы, сударыня, можете предъявить иск за клевету.

Он сошел с возвышения, пожал руку пани Ставской и прибавил:

— Мне очень жаль, что я вынужден был вас судить, зато теперь очень приятно вас поздравить.

Кшешовская истерически вскрикнула, а дама с багровым лицом заметила своей соседке:

— На хорошенькую мордашку так и судья, как муха на мед… Ну, да на Страшном суде будет иначе… — вздохнула она.

— Холера! Богохульница! — буркнул торговец катками.

Мы собрались уходить. Вокульский подал руку пани Ставской и пошел с нею вперед, а я осторожно повел по грязной лестнице пани Мисевичову.

— Говорила я, что так будет, — уверяла меня старушка, — а вы все сомневались…

— Кто, я сомневался?..

— Ну да, ходили все время как в воду опущенный… Иисусе, Мария! Да что ж это?

Последний возглас был обращен к тщедушному студенту, который вместе со своим товарищем поджидал у дверей, очевидно, Кшешовскую, и, думая, что это она, изобразил мертвеца… перед пани Мисевичовой!

Он сразу заметил свою ошибку и так застыдился, что побежал вперед.

— Паткевич! Погоди же! она идет… — крикнул ему вдогонку Малесский.

— Да ну тебя ко всем чертям! — вспылил Паткевич. — Вечно ты меня компрометируешь.

Однако, заслышав шум в подъезде, он вернулся и опять представил покойника, на этот раз… перед Вирским!

Это окончательно сконфузило молодых людей, они поссорились и отправились домой врозь — Малесский по одной, а Паткевич по другой стороне улицы.

Однако, когда мы их обогнали в пролетках, они уже шли рядом и поклонились нам с чарующей