и, несмотря на это, чувствую внутри какое-то тупое покалывание, какое-то неясное беспокойство, еле-еле заметную тревогу.

Эта хроническая подавленность, невыразимо мучительная, из-за малейшего пустяка могла перейти в бурю. Дерево знакомого вида, обнаженный холм, цвет облаков, полет птицы, даже порыв ветра без всякого повода вызывали у меня такой прилив отчаяния, что я бежал от людей. Я искал пустынный уголок, где бы можно было, не боясь, что кто-нибудь услышит, броситься на землю и по-собачьи завыть от боли.

Иногда во время этих одиноких скитаний, когда я бежал от самого себя, меня застигала ночь. Тогда из- за кустов, поваленных деревьев, из расщелин являлись предо мною тени прошлого и грустно качали головой, глядя на меня остекленелыми глазами. А шелест листьев, далекое громыхание телег и журчание воды сливались в один жалобный голос, который вопрошал меня: «Путник, что сталось с тобою?'[5] Ах, что со мной сталось…

— Ничего не понимаю, — прервал Игнаций. — Что же это было за безумие?

— Что? Тоска.

— По ком?

Вокульский вздрогнул.

— По ком? Ну… по всему… по родине.

— Почему ж ты не возвращался?

— А что бы мне это дало? Впрочем, я и не мог.

— Не мог? — повторил Игнаций.

— Не мог… и баста! Не к чему было мне возвращаться, — нетерпеливо ответил Вокульский. — Там ли, тут ли умирать — не все ли равно… Дай мне вина, — оборвал он вдруг, протягивая руку.

Жецкий поглядел на его пылающее лицо и отодвинул бутылку.

— Оставь, — сказал он, — ты уж и так возбужден.

— Потому-то я и хочу пить…

— Потому тебе и не следует пить, — прервал Игнаций. — Ты слишком много говоришь… Может быть, больше, чем сам хотел бы, — прибавил он с ударением.

Вокульский не настаивал. Он задумался и сказал, качая головой:

— Ты ошибаешься.

— Сейчас я тебе докажу, — ответил Игнаций, понижая голос. — Ты ездил туда не только ради денег.

— Правильно, — ответил Вокульский, подумав.

— Да и зачем триста тысяч рублей тебе, которому хватало тысячи в год?

— Верно.

Жецкий наклонился к его уху.

— И еще скажу тебе, что эти деньги ты привез не для себя…

— Как знать, может быть, ты угадал.

— Я угадываю больше, чем ты полагаешь.

Вокульский вдруг расхохотался.

— Ага, вот ты что думаешь? — воскликнул он. — Уверяю тебя, ничего ты не знаешь, старый мечтатель.

— Боюсь я твоей трезвости, от которой ты начинаешь рассуждать, как безумец. Ты понимаешь меня, Стась?

Вокульский все еще смеялся.

— Ты прав, я не привык пить, и вино ударило мне в голову. Но теперь я уже пришел в себя. Скажу тебе лишь одно: ты жестоко ошибаешься. А теперь, чтобы спасти меня от окончательного опьянения, выпей сам — за успех моих замыслов.

Игнаций наполнил рюмку и, крепко пожимая руку Вокульскому, произнес:

— За успех великих замыслов!

— Для меня великих, а в действительности весьма скромных.

— Пускай так, — сказал Игнаций. — Я уже стар и предпочитаю ни о чем не знать; я уже так стар, что мечтаю лишь об одном — о красивой смерти. Дай мне слово, что, когда пробьет час, ты меня известишь…

— Да, когда пробьет час, ты будешь моим сватом.

— Я уже был, и несчастливо… — заметил Игнаций.

— С вдовою, семь лет назад?

— Пятнадцать![6]

— Опять за свое, — рассмеялся Вокульский. — Ты все такой же.

— И ты все такой же. За успех твоих замыслов!.. Каковы б они ни были, я знаю одно — они, наверное, достойны тебя. А теперь — молчу…

С этими словами Игнаций выпил вино и бросил рюмку на пол. Звон разбитого стекла разбудил Ира.

— Идем в магазин, — сказал Игнаций. — Бывают беседы, после которых хорошо поговорить о делах.

Он достал из ящика стола ключ, и оба вышли. В сенях их обдало мокрым снегом. Жецкий отпер двери в магазин и зажег несколько ламп.

— Какие товары! — воскликнул Вокульский. — И, кажется, все новые?

— Почти. Хочешь посмотреть? Вот тут фарфор. Обрати внимание…

— Потом… Дай мне книгу.

— Приходов?

— Нет, должников.

Жецкий открыл конторку, достал книгу и подвинул кресло. Вокульский сел и, пробежав глазами список, остановился на одной фамилии.

— Сто сорок рублей… — прочел он вслух. — Ну, это совсем немного…

— Кто это? — спросил Игнаций. — А, Ленцкий…

— Панне Ленцкой тоже открыт кредит… очень хорошо, — продолжал Вокульский, низко наклонясь над книгой, словно запись была неразборчива. — А… а… позавчера она взяла кошелек… Три рубля?.. Это, пожалуй, дорого…

— Вовсе нет, — возразил Игнаций. — Кошелек превосходный; я сам выбрал.

— Из каких же это? — небрежно спросил Вокульский и захлопнул книгу.

— Вон с той полочки. Видишь, какие красивые.

— Она, наверное, долго перебирала их… Говорят, она разборчива…

— Совсем не перебирала, зачем ей было перебирать? — отвечал Игнаций. — Посмотрела вот этот…

— Этот?

— И хотела взять тот…

— Ах, тот… — тихо повторил Вокульский, беря в руки кошелек.

— Но я посоветовал ей другой, вроде вон того…

— А знаешь, все-таки красивая вещица.

— Я выбрал ей еще красивее.

— Мне он очень нравится. Знаешь… я возьму его, а то мой уже никуда не годится…

— Погоди, я найду тебе получше! — воскликнул Игнаций.

— Бог с ним. Покажи мне другие товары, может быть я еще что-нибудь выберу.

— Запонки у тебя есть? Галстук, калоши, зонтик…

— Дай мне зонтик, ну и… галстук. Выбери сам. Сегодня я буду единственным покупателем и вдобавок заплачу наличными.

— Очень хорошая привычка, — радостно ответил Жецкий. Он быстро достал галстук из ящика и зонтик с витрины и, улыбаясь, подал их Вокульскому. — За вычетом скидки, которая тебе полагается как сотруднику, с тебя следует семь рублей. Прелестный зонтик. Пустячки…

— А теперь пойдем к тебе, — предложил Вокульский.

— Как, ты не будешь осматривать магазин?

— Ах, что мне за де…