И он медленно двинулся вокруг водоёма. Невольники, подгоняемые корсарами, следовали за ним, чтобы каждый мог как следует рассмотреть их.

В переднем ряду толпы, собравшейся у ворот, стоял Али, которого Османи прислал купить два десятка крепких парней для галеаса Сакр аль-Бара. На борту галеаса не держали неженок — обмороки только прибавляют хлопот боцману. Поэтому Али, получивший строгий наказ отобрать самый крепкий товар, за единственным исключением, без промедления приступил к делу:

— Такие парни мне нужны на вёсла к Сакр аль-Бару, — напустив на себя важный вид, громко объявил он.

Весь базар обернулся к офицеру Оливера-рейса, одному из тех корсаров, что были гордостью ислама и грозой неверных, и он буквально купался в восхищённых взорах толпы, обращённых на него.

— Они прямо созданы для доблестного труда на вёслах, о Али-рейс, — ответил дадал со всей возможной торжественностью. — Что ты за них дашь?

— Две сотни филипиков за пару.

Дадал торжественно двинулся дальше. Невольники последовали за ним.

— Мне предлагают двести филипиков за пару самых сильных невольников, какие милостью Аллаха когда-либо попадали на этот базар. Кто прибавит ещё пятьдесят филипиков?

Когда дадал поравнялся с дородным мавром в голубой развевающейся селаме, тот поднялся со своего места на ступенях водоёма. Невольники почуяли покупателя и, предпочитая любую работу участи галерных рабов, принялись целовать руки мавра и ластиться к нему, как собаки.

Спокойно, с чувством собственного достоинства мавр ощупал их мускулы, затем раздвинул им губы и осмотрел зубы и рот.

— Двести двадцать филипиков за пару, — сказал он, и дадал со своим товаром пошёл дальше, громко выкрикивая новую цену. Так дадал обошёл водоём и остановился перед Али.

— Теперь их цена двести двадцать филипиков, о Али. Клянусь Кораном, такие невольники стоят по меньшей мере триста! Что ты скажешь на триста филипиков?

— Двести тридцать, — прозвучал короткий ответ.

И снова дадал направился к мавру.

— Мне предлагают двести тридцать, о Хамет. Не прибавишь ли ты ещё двадцать?

— Только не я, клянусь Аллахом, — ответил Хамет и сел. — Пускай он их и забирает.

— Ещё десять филипиков, — уговаривал дадал.

— Ни аспера.

— В таком случае они твои, о Али, за двести тридцать филипиков. Благодари Аллаха за выгодную сделку.

Нубийцев передали людям Али, и помощники дадала подошли к корсару получить плату.

— Подождите, подождите, — остановил их Али. — Разве имя Сакр аль-Бара не достаточное ручательство?

— Деньги должны быть уплачены, прежде чем купленный невольник покинет базар, о доблестный Али. Таков закон, и его нельзя нарушать.

— И он не будет нарушен, — нетерпеливо ответил Али. — Я заплачу до того, как их уведут. Но мне нужно ещё несколько невольников. Прежде всего — вон тот молодец. У меня есть приказ купить его для моего капитана.

И он указал на стоявшего рядом с Розамундой Лайонела — воплощение удручённости и тщедушия.

В глазах дадала сверкнуло презрительное удивление, но он поспешил скрыть его.

— Привести сюда этого желтоволосого неверного, — распорядился он.

Корсары положили руки на плечи Лайонела. Он безуспешно пытался сопротивляться, но тут все заметили, как женщина, стоявшая рядом, что-то быстро сказала ему. Он перестал упираться и позволил вывести себя на обозрение всего базара.

— Не собираешься ли ты посадить его на весло, о Али? — с противоположной стороны водоёма крикнул Аюб аль-Самин, рассмешив толпу.

— А что ещё с ним делать? — спросил Али. — По крайней мере, он дёшево обойдётся.

— Дёшево? — воскликнул дадал с притворным удивлением. — Вот уж нет! Парень молод и смазлив. Сколько ты предложишь за него? Сто филипиков?

— Сто филипиков! — Али рассмеялся. — Сто филипиков за этот мешок с костями? Маш Аллах! Моя цена — пять филипиков, о дадал.

Толпа опять взорвалась смехом. Взгляд дадала посуровел: смех как будто относился и к нему, а он отнюдь не был человеком, позволяющим насмехаться над собой.

— Ты, конечно, шутишь, господин мой, — проговорил он, сопровождая свои слова жестом снисходительным и вместе с тем высокомерным. — Посмотри, какой он здоровый.

По приказу дадала один из корсаров сорвал с Лайонела колет и обнажил торс гораздо лучших пропорций, нежели можно было ожидать. Оскорбление привело молодого человека в ярость, и он стал извиваться в цепких руках корсаров; один из них слегка ударил его бичом, давая понять, что его ожидает, если он не успокоится.

— Рассмотри его внимательно, — продолжал дадал, показывая на белый торс Лайонела, — и ты увидишь, как он крепок. Посмотри, какие у него прекрасные зубы!

Он схватил голову молодого человека и заставил его раздвинуть челюсти.

— Да, — ответил Али, — но посмотри и ты на его тонкие ноги, на женские руки.

— Весло исправит этот недостаток, — упорствовал дадал.

— Грязные черномазые! — с гневным рыданием вырвалось у Лайонела.

— Он бормочет проклятья на языке неверных, — заметил Али. — Как видишь, у него и нрав не слишком покладистый. Говорю тебе: больше пяти филипиков я не дам.

Дадал пожал плечами и стал обходить водоём. Толкая перед собой Лайонела, корсары двинулись за ним. Пока они шли по кругу, кое-кто из сидевших на ступенях поднимался и пробовал его мышцы, но никто, видимо, не был склонен купить его.

— За такого прекрасного молодого франка мне предлагают смехотворную цену в пять филипиков! — кричал дадал. — Неужели не найдётся ни одного правоверного, готового заплатить за него десять? Быть может, ты, Аюб? Или ты, Хамет? Десять филипиков!

Однако все, кому он предлагал Лайонела, качали головой. Им уже приходилось видеть невольников с подобной внешностью, и опыт подсказывал, что от них мало проку. Как ни хорошо он был сложён, мышцы его были неразвиты, а кожа казалась слишком белой и нежной. Какая польза от невольника, которого надо сперва откормить и закалить, а он тем временем, чего доброго, возьмёт да и умрёт? За такого и пять филипиков слишком много. Итак, раздосадованный дадал возвратился к Али.

— Что ж, он твой за пять филипиков. Да простит тебе Аллах твою скупость.

Али усмехнулся; его корсары схватили Лайонела и оттащили к уже купленным невольникам.

Али было собрался указать на следующего невольника, но тут права на внимание дадала предъявил пожилой высокий еврей. На нём, словно на кастильском дворянине, были надеты чёрный колет и штаны в обтяжку, шею охватывали брыжжи, вьющиеся волосы покрывал берет с пером, а у пояса висел всегда готовый к услугам хозяина окованный золотом кинжал.

Среди пленников, захваченных Бискайном, была девушка лет двадцати, отличавшаяся истинно испанской красотой. Матовая кожа её лица светилась тёплым блеском слоновой кости, густые волосы напоминали чёрное дерево, тонко очерченные брови взлетали над лучистыми тёмно-карими глазами. Она была одета, как кастильская крестьянка, и складки красно-жёлтого платка, накинутого на плечи, оставляли открытой её прекрасную шею. Бледность лица и дикий огонь в глазах нисколько не умаляли красоты девушки.

Быть может, когда старый еврей увидел прекрасную испанку, в нём вспыхнуло желание отчасти выместить на ней боль и обиду за жестокость и несправедливость, за пытки, сожжения заживо, конфискации, изгнания — за всё то, что его единоверцы претерпели от её соплеменников. Быть может, она напомнила ему о разграбленных еврейских кварталах, обесчещенных еврейских девах, о еврейских детях, зверски убитых во имя Бога, которого чтят испанцы-христиане. Как бы то ни было, в тёмных глазах старика и