образование имели всего 2036 чекистов (6,3 %), незаконченное высшее – 897 (2,8 %, в том числе и сам нарком), среднее – 11 629 (36,2 %), низшее – 17 601 (54,7 %).

Из руководящего оперсостава стаж работы «в органах» меньше года имели 57 человек (9,4 %), от 1 до 3 лет – 184 (30,5 %), от 3 до 6 лет – 43 (7,2 %), выше 6 лет – 319 человек (52,9 %, в том числе и сам нарком).

Из 3573 сотрудников центрального аппарата НКВД 363 человека были моложе 25 лет (10,2 %), возраст от 25 до 35 лет имели 2126 человек (59,5 %) и 1084 сотрудника были старше 35 лет (30,3 %).

Наконец, о национальном составе центрального аппарата. Русских в нем было 3073 человека (84 %), украинцев – 221 (6 %), евреев – 189 (5 %), белорусов – 46 (1,25 %), армян – 41 (1,1 %), грузин – 24 (0,7 %).

Интересно, что из аппарата практически полностью исчезли поляки и латыши. Очень мало осталось евреев, которых до репрессий было около 40 %. Примерно половина их пострадала от репрессий, вторая половина была убрана в результате кадровых чисток.

Вообще, конечно, евреи – молодцы! Умеют ведь подать себя так, что мало-мальское их участие в каком бы то ни было событии приходится оговаривать особо. Ну что ж, оговорим особо – а заодно коснемся «польского» и «латышского» вопросов.

Хотя с последними все ясно. Происхождение делало их особенно уязвимыми для «охотников на ведьм», позволяя последним предъявлять любые обвинения в шпионаже в пользу родной страны, так что с этими «шпионами» расправились в первую очередь. Евреев же при Ежове арестовывали на общих основаниях. А те, что остались (да, впрочем, и те, которых репрессировали) в большинстве своем были выдвиженцами еще времен Гражданской войны, со всеми вытекающими из этого факта последствиями по части безудержности, жестокости и прочих добродетельных качеств. Поэтому не стоит удивляться, что они попали под бериевскую чистку. И антисемитизм тут совершенно ни при чем.[26]

Кстати, «бериевские репрессии» в органах были не так уж и обширны. При Ежове, с 1 октября 1936 г. по 15 августа 1938 г., было арестовано 2273 сотрудника органов госбезопасности, из них за «контрреволюционные преступления» – 1862 (могли ведь арестовать и за воровство, и за пьяную драку – чекисты тоже люди…). В 1939 году было арестовано вдвое меньше – 937 человек. И вполне могло статься, что, останься Ежов на своем месте, через полгода-год органы безопасности съели бы себя сами и на том остановились. Но стоило ли этого дожидаться? Ведь возможен был и другой исход…

…Рясной – человек из команды Хрущева, вывезенный им с Украины, и, по идее, про Берию хорошего слова сказать не должен. В общем-то, и не сказал. Но во время беседы с Феликсом Чуевым он был уже в весьма преклонных годах и то ли проговорился, то ли не посчитал нужным соблюдать прежние договоренности. И вот что он рассказал о первых неделях работы Берии в наркомате:

«…Он начал спокойно, не проявляя характера. Постепенно наращивал, мощь. Вызывал к себе сотрудников и задавал им только один вопрос:

– Вы работаете здесь уже давно – год или полтора. Кто, на ваш взгляд, ведет здесь себя не по- человечески?

С этого начал. И таким вежливым, участливым тоном расспрашивал, дознавался. Тех, кто вел себя “не по-человечески”, выгонял, арестовывал и расстреливал – вплоть до командного состава…»

Шрейдер тоже кое-что вспоминает. Нет, его книга полна нападок на Берию – товарищи Шрейдера по камере рассказывали ему, как нарком самолично лупил их на допросах, и всякие прочие ужасы. Впрочем, эти мемуары четко делятся на две составляющие: байки товарищей по работе и по камере, и рассказы о том, что происходило с ним самим. Так вот: автора мемуаров нарком почему-то пальцем не тронул. Наоборот: два раза вызывал Шрейдера и оба раза был абсолютно, стопроцентно корректен, как и все прочие, присутствовавшие на допросах. Вот выдержки из их встреч:

«Подойдя к письменному столу, Берия сел в одно из кресел, стоящих с наружной стороны, напротив друг друга, а затем сказал, повернув голову в мою сторону:

– Садитесь.

Я пересел на указанное кресло.

– Как ваша фамилия? – спросил Берия. – И давно ли сидите?

Назвав себя, я сказал, что сижу почти полгода, а за что – не знаю. При этом от волнения я заикался, и голос у меня дрожал.

– Успокойтесь, – сказал Берия, налил и подал мне стакан воды, а затем, когда я выпил воду, предложил мне папиросу.

Закурив, я стал рассказывать существо дела…»

«…Во время возникшей паузы я снова попытался заговорить о своем деле… Но Берия нетерпеливо перебил меня, сказав, что не отвечает за действия врагов, пробравшихся к руководству НКВД, по приказу которых я арестован.

– Гражданин Берия! – сказал я. – Заявляю вам как представителю Сталина, что я ни в чем не виноват, и мое дело является полностью сфальсифицированным, как и дела многих других арестованных, находящихся в камерах.

– За других не ручайтесь, – сухо оборвал Берия.

– Прошу вашего указания, – продолжал я, – о тщательном расследовании моего дела… Если бы я действительно совершил преступление против моей партии и Родины, то меня следовало бы не расстрелять, а жестоко пытать и резать на куски.

– Резать и пытать вас никто не собирается и бить никто не будет, – пообещал Берия. – Дело расследуем, разберемся; окажетесь виновным – накажем, арестованы по ошибке – освободим, подлечим и восстановим на работе…»

После этой встречи в судьбе Шрейдера произошли некоторые странные события. Около двух месяцев про него словно забыли, потом вызвали к какому-то неизвестному ему начальнику, снова предъявили политические обвинения и отправили в Иваново, по одному из прошлых мест службы. Там опять начались избиения, в результате которых Шрейдер все-таки подписал признание. Спустя некоторое время он вновь оказался в Москве, в кабинете Берии. Кроме наркома, там присутствовало еще человек шесть, в том числе Кобулов, Меркулов и Влодзимирский и стенографистка.

«Как же это получается? – обращаясь ко мне на “ты”, начал Берия. – Значит, тогда, в Лефортове, ты соврал, отрицая свое участие в контрреволюционной троцкистской деятельности?

Я ответил, что не врал, но через несколько дней после того, как был у него, один крупный работник аппарата НКВД избил меня и отправил в Иваново, где меня также страшно избивали, будто бы по его, Берии, приказу. Доведенный до отчаяния избиениями, пытками, инсценированными расстрелами и т. п., я вынужден был написать ложные показания, чтобы поскорее быть расстрелянным…

…Берия поговорил о чем-то по-грузински с Кобуловым и еще с каким-то грузином, покачал головой и вдруг неожиданно сказал:

– Ну, а теперь расскажи, кто из аппарата НКВД Московской области приезжал в Иваново, допрашивал и избивал тебя.

Я рассказал о приезде в Иваново Софронова, представившегося мне заместителем начальника следственного отдела центра и приезжавшего по личному распоряжению замнаркомвнудела СССР Журавлева.

Когда я назвал фамилию Журавлева, да еще и с присовокуплением ему должности замнаркомвнудела СССР, которой он никогда не занимал, на лице Берии отразилось явное удовольствие, в первое мгновение не понятное для меня. Берия опять что-то сказал по-грузински, обращаясь к своей свите, а затем, обернувшись к девушке-стенографистке, приказал:

– Пишите все подробно. И что ж, тебя крепко били?

– Если бы не крепко, то я никаких показаний бы не дал, – ответил я.

– Значит, пытали? – полувопросительно-полуувердительно уточнил Берия. И, так как я еще не успел ответить, он повернулся к стенографистке и сказал: – Пишите – пытали! – явно подчеркивая последнее слово.

…Берия…предложил мне рассказать все, что я знаю о Журавлеве. С готовностью, стараясь не упустить