14 января 1915

Могу ли не вспомнить я

Тот запах White-Rose[21] и чая,

И севрские фигурки

Над пышащим камельком…

Мы были: я — в пышном платье

Из чуть золотого фая,

Вы — в вязаной черной куртке

С крылатым воротником.

Я помню, с каким вошли Вы

Лицом — без малейшей краски,

Как встали, кусая пальчик,

Чуть голову наклоня.

И лоб Ваш властолюбивый,

Под тяжестью рыжей каски,

Не женщина и не мальчик, —

Но что-то сильней меня!

Движением беспричинным

Я встала, нас окружили.

И кто-то в шутливом тоне:

«Знакомьтесь же, господа».

И руку движеньем длинным

Вы в руку мою вложили,

И нежно в моей ладони

Помедлил осколок льда.

С каким-то, глядевшим косо,

Уже предвкушая стычку, —

Я полулежала в кресле,

Вертя на руке кольцо.

Вы вынули папиросу,

И я поднесла Вам спичку,

Не зная, что делать, если

Вы взглянете мне в лицо.

Я помню — над синей вазой —

Как звякнули наши рюмки.

«О, будьте моим Орестом!»,

И я Вам дала цветок.

С зарницею сероглазой

Из замшевой черной сумки

Вы вынули длинным жестом

И выронили — платок.

28 января 1915

Все глаза под солнцем — жгучи,

День не равен дню.

Говорю тебе на случай,

Если изменю:

Чьи б ни целовала губы

Я в любовный час,

Черной полночью кому бы

Страшно ни клялась, —

Жить, как мать велит ребенку,

Как цветочек цвесть,

Никогда ни в чью сторонку

Глазом не повесть…

Видишь крестик кипарисный?

— Он тебе знаком —

Все проснется — только свистни

Под моим окном.

22 февраля 1915

Сини подмосковные холмы,

В воздухе чуть теплом — пыль и деготь.

Сплю весь день, весь день смеюсь, — должно быть,

Выздоравливаю от зимы.

Я иду домой возможно тише:

Ненаписанных стихов — не жаль!

Стук колес и жареный миндаль

Мне дороже всех четверостиший.

Голова до прелести пуста,

Оттого что сердце — слишком полно!

Дни мои, как маленькие волны,

На которые гляжу с моста.

Чьи-то взгляды слишком уж нежны

В нежном воздухе едва нагретом…

Я уже заболеваю летом,

Еле выздоровев от зимы,

13 марта 1915

Повторю в канун разлуки,

Под конец любви,

Что любила эти руки