остался в живых. Говорили, что он находится в одном из поселков в Алтае. Мне рассказывали, что население его восторженно встретило, школьники сделали сборы в его пользу, а начальник почтового отделения на коленях поднес ему хлеб-соль. Кроме того, адмирал Колчак получил телеграмму с просьбой прийти на помощь мнимому Цесаревичу. Я отнесся к этим россказням равнодушно.

Опасаясь смуты, которая могла быть вызвана этими обстоятельствами, адмирал приказал доставить «претендента» в Омск, и генерал Д… меня вызвал, полагая, что мое свидетельство установит истину и в корне пресечет нарождающуюся легенду.

Приотворили дверь в соседнюю комнату, и я получил возможность рассмотреть, незаметно для него, молодого человека, который был больше и полнее Цесаревича; на мой взгляда ему было от пятнадцати до шестнадцати лет. Своим матросским костюмом, цветом волос и их прической он издалека очень смутно напоминал Алексея Николаевича. Этим, впрочем, ограничивалось сходство.

Я поделился своими впечатлениями с генералом Д… Молодого человека ввели к нам. Я предложил ему несколько вопросов по-французски — он молчал. И когда стали настаивать, чтобы он мне ответил, он заявил, что понимает все, что я ему говорю, но что у него есть причины говорить только по-русски. Я обратился тогда к нему на этом языке. Это оказалось столь же бесплодно. Он сослался на то, что решил отвечать только самому адмиралу Колчаку. Так кончилась наша очная ставка. [81]

Случай поставил на моем пути первого из бесчисленных самозванцев, которые, без сомнения, в течение долгих лет будут служить причиной смут и волнений в невежественной и доверчивой среде русских крестьян.

В марте 1920 года я снова встретился с генералом Дитрихсом и Н. А. Соколовым в Харбине, куда они, как и я, попали после крушения правительства адмирала Колчака. Они сильно волновались, так как положение в Манджурии становилось все более и более шатким и можно было с минуты на минуту ожидать, что Восточно-Китайская железная дорога попадет в руки красных. Вокзал и его окрестности кишели большевистскими шпионами. Что делать с следственными документами? Куда спрятать их в верное место? Генерал Дитрихс и Н. А. Соколов обращались к английскому верховному комиссару до его отъезда в Пекин, прося его доставить в Европу реликвии Царской семьи и следственное производство. Он запросил указаний своего правительства. Ответ заставлял себя ждать. Он, наконец, пришел… и был отрицательный!

Тогда я лично обратился к генералу Жанену, чтобы поставить его в известность о положении.[82]

— Я готов, — сказал он мне, — прийти вам на помощь. Я могу это сделать только под своею ответственностью, так как у меня нет времени запросить об этом свое правительство. Но я не хочу, чтобы могли сказать, что французский генерал отказался принять реликвии того, кто был верным союзником Франции. Пусть генерал Дитрихс письменно меня попросит, выражая уверенность в моем согласили; я счел бы сомнение за обиду.

Письмо было послано, и генерал Дитрихс пришел сговориться с генералом Жаненом о способе передачи драгоценных реликвий тому лицу, которое он указывал ему в Европе.

Два дня спустя, генерал Дитрихс, два его офицера-ординарца, Н. А. Соколов и я нагрузили себе на плечи заранее приготовленные тяжелые чемоданы и направились к поезду генерала Жанена, стоявшему неподалеку от вокзала. Мы приближались, в нескольких шагах друг за другом, к платформе, когда последние из нас заметили появившихся неожиданно из темноты нескольких человек, которые подошли к нам с криками: «Куда вы идете? Что вы несете в чемоданах?» Ввиду того, что мы, не отвечая, ускоряли шаг, они собирались нас задержать и приказали нами открыть чемоданы. К счастью расстояние, которое нам оставалось пройти, было уже не очень велико; мы пустились бегом и, минуту спустя, были у вагона генерала, часовые которого двинулись к нам навстречу.

Наконец все следственное производство было в верном месте. И пора было, ибо, как мы в этом только что убедились, за нами было установлено наблюдение. Час спустя, мы один за другим осторожно вышли из поезда и незаметно проскользнули между вагонами соседних эшелонов.

На следующий день генерал Дитрихс принес генералу Жанену шкатулку с реликвиями Царской семьи.

Это происходило 19 марта 1920 года.

Ничто не удерживало меня больше в Сибири. У меня было чувство, что я исполнил по отношению к тем, с которыми меня связывали такие жгучие воспоминания, свой последний долг, сделав все, что мог, там, где закончилась их трагическая судьба. Больше двух лет протекло с тех пор, как меня удалили от них в Екатеринбурге.

Екатеринбург!… С каким волнением, покидая Россию, я снова переживал в мельчайших подробностях тяжелые сцены, которые это название вызывало в моей душе. Екатеринбург — это было для меня отчаянье при виде бесплодности всех моих усилий, это была жестокая и грубая разлука; для них это была последняя ступень их долгого крестного пути, два месяца страданий, которые им было суждено перенести до конечного избавления.

Это было время, когда Германия хотела, во что бы то ни стало, восторжествовать и думала, что наконец добилась победы; и в то время, пока Вильгельм братался с Лениным, его войска еще раз пытались сделать натиск на Париж.

Среди полного крушения России было все же два места, где оказывали сопротивление; во мраке этой глубокой ночи оставалось два очага, где теплилось пламя веры.

Это была, с одной стороны, доблестная маленькая добровольческая армия генерала Алексеева, отчаянно боровшаяся против советских полчищ, в рядах которых находились германские офицеры. Это был, с другой стороны, Государь, который также, за дощатою оградой своего узилища, вел свою последнюю борьбу. Поддержанный Государыней, он отклонил всякое соглашательство. Им, кроме жизни, нечего было принести в жертву. Они предпочли отдать ее, нежели идти на соглашательство с врагом, который погубил их родину, похитив ее честь.

И смерть пришла. Но ей претило разлучать тех, кого жизнь так тесно сплотила, и она взяла их всех семерых, соединенных одною верой и одною любовью.

Я прекрасно сознаю, что события говорили сами за себя. Все, что я мог бы добавить, — как бы ярко волнение ни оживляло в моей душе этих дней, полных ужаса, которые я снова переживал порою час за часом, — все это показалось бы пустословием и неуместною сентиментальностью по сравнению с потрясающим значением фактов.

Я однако непременно хочу высказать здесь следующее убеждение: невозможно, чтобы те, о которых я говорил, напрасно претерпели свое мученичество. Я не знаю ни того, когда это будет, ни как это произойдет; но настанет без сомнения день, когда озверение потонет в им самим вызванном потоке крови, и человечество извлечет из воспоминания о их страданиях непобедимую силу для нравственного исправления.

Какое бы возмущение ни оставалось в душе и как бы ни было справедливо отмщение, было бы оскорблением их памяти желать искупления кровью.

Государь и Государыня верили, что умирают мучениками за свою родину — они умерли мучениками за человечество. Их истинное величие не проистекало от их царственного сана, а от удивительной нравственной высоты, до которой они постепенно поднялись. Они сделались идеальною силой. И в самом своем уничижении они были поразительным проявлением той удивительной ясности души, против которой бессильны всякое насилие и всякая ярость и которая торжествует в самой смерти.